Щит и вера

– Нет, я и есть фершал, токмо по животным. На курсах обучался, потом фершалом работал в колхозе нашем, да и людей мал-мал врачевал. А что делать! Больничка от деревни вёрст в двадцати. Вот и врачевал, и роды примал, а что тут сделаешь. Ты, Петя, не думай, ведь животину лечат лекарствами не хуже, чем людей! Вот и здеся приставлен к лошадям, да и солдатиков понемногу подлечивать приходится, и в медсанчасти заместо санитара иногда подсобляю, когда подвоза нет.

– Немец как осторожничает! Лежит тихо, ничем себя не выдаёт, даже кофею не пьёт, мать его в атаку, – бросая прищуренный взгляд на позицию врага, проронил капитан.

– Товарищ командир, – раздался слабый голос Наливайко, который лежал ближе к Фёдору, – товарищ командир, я к вам сейчас тоже сползу. Прямо мочи моей нет терпеть, обледенел я весь уже.

– Наливайко, не сметь! Приказываю! Не сметь!

Но рядовой Наливайко, подняв голову из воды, уже стал грести руками в сторону лежащих Фёдора и капитана Михайлова.

– Фьють, – просвистела пуля.

Голова Наливайко, разбрасывая брызги талой воды, упала в снежную лабзу.

– Вот, гад, мать вашу в атаку! Наливайко, Наливайко, ты жив? Слышь, подай знак, Наливайко?

Однако рядовой Наливайко, недавно выписавшийся из госпиталя и прикомандированный во второй эшелон несколько дней тому назад, молчал.

– Вот, сволочь немецкая, как бьёт! Убит наш Наливайко, – закусив губу, произнёс Фёдор.

– Ребята, – закричал во весь голос Михайлов, – держись! Немного осталось! Смеркаться начнёт, уйдёт фриц.

Его возглас звучал слабо, хрипло, больше похож был на сиплый шёпот. В горле что-то булькало и мешало. Капитан и сам не узнал своего голоса.

– Фёдор, не спать! Шевели пальцами на руках и ногах, говори что-нибудь.

– А ты, Петя, откуда? – зашептал рядовой Пономаренко.

– Со Смоленщины я, Федя. И никого у меня в живых там не осталось! Всех фриц поуничтожил! Вот так, Фёдор! И никто меня и нигде уже не ждёт! А у тебя большая семья. Вернёшься домой, свадьбы начнёшь играть, потом внуков нянчить будешь! Всё будет хорошо, а сегодня выжить надо ради семьи, ради детей твоих. Потерпи, Федя! Вишь, война уже катит на запад. Бьём гада! Федя, ты меня слышишь?

– Да, товарищ командир, слухаю. Хорошо ты говоришь. Быстрее бы разбить гада. А там, может, и жив кто у тебя остался! Надо верить в это, Петя. Ты верь, всяко ведь бывает! Война, будь она неладна!

Даже поддерживать шёпотом разговор уже не было сил. Солдаты лежали тихо. То ли живы, то ли замёрзли? Уже и сумерки вечерние опустились.

Капитан Михайлов, надев свою шапку на валяющийся вблизи прут, немного пошевелил ею и приподнял на вытянутой руке.

– Федя, кажись, ушёл немец! Не стреляет!

Он поднял шапку ещё выше… Никто не стрелял, вокруг стояла тишина. Василич сел… Опять тишина. Потерев окоченевшие и онемевшие ноги, капитан встал… И снова тишина.

– Федя, ребята, ушёл фриц! Вставайте же, ушёл гад, мать его в атаку!

Пытался всё это произнести как можно громче, но у него вырвался нечленораздельный гортанный хрип.

– Фёдор, вставай!

Вдвоём с фельдшером они пошли к залёгшим бойцам. Несколько человек, увидев идущего к ним командира, тоже пытались встать на ноги. Подойдя к ближнему бойцу, они увидели его заледеневшее бледное лицо. Он был мёртв. Ещё два бойца за шесть часов неподвижного лежания в ледяной воде смотрели на подошедших к ним людей застывшими открытыми глазами.

Из пятнадцати бойцов осталось десять измученных, полуживых, голодных, замёрзших бойцов.

– Фельдшер Пономаренко, приказываю взять медицинский спирт, лекарства и всё необходимое из спецгруза и оказать медицинскую помощь бойцам.

– Товарищ командир, разреши сначала костерок развести да палатку установить. Всем переодеться надо быстро.

– Действуй, фельдшер!

Фёдор разжёг огонь. Пальцы и руки не слушались. В установленной от ночного ветра палатке осмотрел бойцов. Растерев тело спиртом, каждому велел выпить полкружки внутрь. У троих открылись раны. Они кровоточили. Обработав и наложив повязки на сукровичные распухшие ранения, фельдшер уложил их в одну из освободившихся телег, переодев в сухое, но летнее обмундирование. Все были с различной степенью обморожения лица и конечностей. Ночью у некоторых бойцов поднялся жар.

– Командир, долго нам ещё идти? Двоих ещё уложил на подводу. Жар у них, лёгошное воспаление началось. В бреду лежат.

– А ты, Фёдор, как?

– Да нешто мне чё будет! Сибиряк я! Я в порядке! Ребят жаль! Когда тронемся? Спешить надо. У раненых гангрена может начаться! Раны больно опухли, кровоточат, температура поднялась. Худо хлопцам.

– Светать начнёт, тронемся. К вечеру должны дойти до расположения полка. Немного осталось потерпеть. Федя, возьми кого-нибудь из ребят, у кого силёнка есть, пойдём наших погибших солдатиков схороним на том пригорочке, где немчура сидела.

Фельдшер подошёл к разведённому костру, возле которого грелись, спали или просто лежали бойцы, отхлёбывая из солдатских кружек горячий чай и жуя хлеб.

– Ребята, кто может с командиром и со мной захоронением наших павших ребят заняться? – обратился он к сидевшим. Все трое служивых вызвались помочь в предстоящем трагическом деле.