Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Однако мы сделали такое большое отступление от обсуждения проблемы особой роли Алоизия в романе не случайно. Потрясение, которое переживает Понтий Пилат во время допроса арестованного Иешуа, имеет самое прямое отношение к тайным переживаниям тысяч советских пилатов. Машина репрессий работает в стране на полную мощь, ежедневно отправляя на казнь заведомо невинных людей, обвиненных в тяжких государственных преступлениях. Что происходит в сознании советских «прокураторов», когда они творят это чудовищное зло? Образ какой головы мерещится им, заставляя подписывать смертные приговоры? Пилат в романе мастера называет вещи своими именами: – Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!

Пилатом управляет не любовь к кесарю, не вера в правоту «Закона об оскорблении величества…», а смертельный страх. Каждый современник

Булгакова этот страх перед генсеком и его карательными органами испытывал непрерывно, но советские пилаты, кроме того, знали точно, как страшны советский застенок и советский крысобой.[71]

Е. Михайлик в своей статье «Перемена адреса», в частности рассуждая о природе переживаемого Пилатом ужаса, к большой нашей радости, смоделировала комплекс мыслей и чувств, который испытывает гипотетический «пилат» сталинской эпохи, когда принимает под воздействием страха решение, чреватое арестами и гибелью заведомо невиновных людей. Эта радость была вызвана тем, что, по нашему глубокому убеждению, именно на такое чтение и рассчитывал Михаил Булгаков. Мы уверены, что он закладывал в свой текст не только возможность, но просто необходимость прямых проекций на современность.

«Занять место» арестованного, то есть поставить себя на место страдающего, мучимого, – даже мысль об этом прежде, до знакомства с Иешуа, для Пилата была невозможна. И все-таки Пилату эта мысль приходит. А это и есть переворот в сознании человека Системы. Смысл его в том, что арестованный и допрашивающий оказываются вдруг равными друг другу людьми. И тот и другой – прежде всего люди. Пилат обнаруживает в себе человека, способного быть добрым, откуда-то знающего, что это значит.

Новая оптика, обретенная прокуратором Иудеи, проявляет себя в крошечном эпизоде разговора с Марком Крысобоем вечером в день казни. Марк пришел доложить только что проснувшемуся Понтию Пилату о приходе «начальника тайной стражи».

«Он открыл глаза и первое, что вспомнил, это что казнь была… В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.

– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор больным голосом. – И ночью, при луне нет мне покоя! О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите.

В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор произнес:

– Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?

– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк (ММ-2. С. 760).