Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Что, собственно, рассказывает Наташа на пиру? Строго говоря, ее сон – это и есть русская народная сказка о женихе-разбойнике, сказка эта хорошо известна русскому миру, она неоднократно записывалась собирателями фольклора, и, уж конечно, она известна миру, которому Наташа ее рассказывает в качестве своего сна. Отличие рассказа Наташи от народной сказки о женихе-разбойнике состоит только в том, что действующим лицом, героиней этой сказки, Наташа мыслит и называет саму себя.

Почти одновременно с «Женихом» Пушкин работал над пятой главой «Евгения Онегина». Перед Татьяной Лариной, влюбленной в Онегина, стоит задача понять его загадку: для мира, в котором живет Татьяна, Онегин – «чужак»: ни жизненный опыт, ни мировоззрение, ни его духовные и личностные проблемы Татьяне не открыты, они ей невнятны, она их не в состоянии ни с чем отождествить. Татьяна видит в Онегине поочередно всех героев европейских романов, но ни один из них не объясняет ей загадку. Во сне продолжается работа по раскрытию тайны героя, и во сне отыскивается для Онегина надлежащее ему место в исконно русском сказочном мире. Путь к Онегину – трудный путь из обжитого людьми домашнего мира в страшное, глухое, безлюдное пространство сказочного леса, по которому ведет Татьяну хозяин леса – медведь. Избушка в лесу и в ней шайка домовых – вот жилище Онегина и его среда обитания, только так может быть увиден Онегин изнутри культуры простонародной, из мифологического мировосприятия, другого места для Онегина русское фольклорное сознание отыскать не в силах.

Перед Наташей стоит, по существу, та же проблема: ей необходимо перевести свой опыт столкновения с неизвестным ей миром на язык своего мира, недаром Жених – герой безымянный. То, что у него нет имени, момент содержательный: отсутствие имени должно пониматься как невключенность Жениха в структуру общежития людей мира, в котором живет Наташа. Существенное отличие ситуации в «Женихе» от пятой главы «Онегина» состоит в том, что Татьяна, ведомая любовью, сама движется из своего замкнутого мира к таинственному Онегину, открывая себя навстречу неизвестности; в «Женихе» же обратное движение: на Наташу, на ее завоевание направлена воля самого Жениха.

Можно предположить, что одним из заданий этого произведения было моделирование сущностной «идеальной» ситуации: конфликта «чужого» (далее я определю, какого именно) сознания, воплощенного в персонаже без имени (Женихе) с исконно русским фольклорным мифологическим сознанием. Это сознание представляет собой жестко герметичную структуру и в силу своей замкнутости обладает своим эзотерическим языком, который понятен народному суду, но уже невнятен читателю Пушкина, ибо европейски образованный «просвещенный» светский читатель не в состоянии восстановить народную логику «обличения» злодея.

То, что произошло в те три дня отсутствия Наташи в родительском доме, может рассказать только она сама, но, чтобы осознать этот явно «ужасный», жестокий опыт своей встречи со злом, ей необходимо отыскать соответственные слова и образы.

Из всего арсенала простонародной русской «девичьей» культуры, – то есть культуры, способной передать представление о зле, при этом не развращая воображение дитяти, культуры, стоящей на страже целомудрия, – Наташа отыскивает страшную и загадочную сказку о женихе-разбойнике, в которой две девичьи роли: одна девица стоит, спрятавшись за печку, другая – жертва страшного и кровавого злодейства. Вот формула, которой обозначено в рассказе Наташи совершенное злодейство:

«Злодей девицу губит, // ей праву руку рубит».

«Злодей девицу губит» – формула, которую можно прочитать и как «убивает девицу», и как «лишает невинности». Вторая формула «Ей праву руку рубит» в своем прямом значении имеет смысл бесцельного кровавого злодейства, однако если ее прочесть как перифразу – «лишает невинности» – то обнаружится ее глубокий сакральный смысл, а именно: девица погублена для брака, то есть она не может обручиться, отдать свою руку мужу, и именно поэтому точно указывается, что злодей отрубает правую руку.

Раздвоенность Наташи на «погубленную девицу» – «безымянную голубицу» – и на Наташу, спрятавшуюся «за печку», невидимую разбойниками, – это вовсе не прием рассказа, умышленно придуманный хитроумный повествовательный ход, но это ее действительное мировосприятие в те «три дня». Мир зла, «погубив девицу», ни на одну минуту не владел Наташиной душой: душа была защищена от зла невинностью, была от зла спрятана «за печку», душа не участвовала в «злодействе», отсюда и Наташино беспамятство, и восприятие тех событий как кошмарного сна, и невозможность «реалистичного» о них рассказа.