Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Итак, это – прославляющая подвиг героя «песня» народная, то есть предание, а не волшебная сказка, быль, а не небылица. Характерно притяжательное местоимение «наша», этим словом оканчивается рассказ. Принципиально различие между европейской романтической балладой, которая всегда плод воображения, художественного вымысла поэта, и пушкинской «песней». Пушкин подсказывает, как надо читать ее, чтобы прочитать адекватно замыслу. И условием правильного прочтения становится отношение к повествованию как преданию народному, которое автор лишь оформил литературно, но не «сочинил». Если то, что народом считается былью, воспринимается современным читателем как «сказка» и «небылица», то это уже историко-культурная проблема; ее-то, как нам кажется, и предлагает осмыслить пушкинский текст.

Сон Наташи слушает не только суд народный, но и сам Жених, и толкует он этот сон изнутри своей логики. То, как он комментирует сон Наташи, делает в глазах читателя, который уверен в том, что Жених – настоящий сказочный злодей, его подлинным исчадием ада, ибо, кажется, что он великолепно «играет роль», скрывая свое подлинное лицо под маской уверенности в себе, невозмутимости и спокойствия. Он не смущен даже тогда, когда его преступление уже названо, и отрицает реальность совершенного им злодейства, утверждая, что сон невесты «прямая небылица». Тем не менее Наташе удается доказать его преступление каким-то абсолютно безусловным образом, ибо маска «уверенности» и «спокойствия» спадает с него и «Жених дрожит, бледнея».

Но у поведения «жениха» на пиру есть и еще одно объяснение. «Жених» прочитывает сон Наташи наивно-буквально, не используя никакого кода для расшифровки сна: богатое убранство избы во сне вещает «богатство»; хмельной пир – «веселье», а отрубленная правая рука – это «прямая небылица». Жених, как и читатель пушкинской сказки, понимает формулу «Злодей девицу губит, Ей праву руку рубит» буквально, в ее прямом смысле, и здесь читатель Пушкина оказывается ближе к Жениху, чем к миру невесты, миру народному. Ведь именно в этом месте текста для читателя все повествование становится по-настоящему сказочным (то есть «небылицей», а не преданием), ибо злодейство подобного рода (отрубленная рука) обладает двумя качествами абсолютно бесспорными: оно безусловно «страшное», каким и должно быть сказочное злодейство, и одновременно совершенно бесцельное; это злодейство, равное самому себе, злодейство как таковое.

Подлинный ужас должен охватить читателя сказки Пушкина в тот момент, если он вдруг догадается, что Жених никаких рук не отрубал, что он не сказочный злодей, а вполне простодушный светский молодой человек, веселый гуляка, может быть, гусар, победитель, берущий от жизни то, что ему угодно, не знающий ни веры народной, ни обычаев народных, ни символики народной культуры. Этому-то повесе, лихо скачущему на своей тройке буквально по людям, конечно же, «погубить девицу» для своего удовольствия, для своей забавы не представляется ужасным преступлением, и меньше всего он, сватаясь к Наташе, ожидает разоблачения и казни. Однако, увиденный глазами народа изнутри народного мифологического и религиозного миропонимания, подобный «жених» может быть идентифицирован только как «злодей». Недаром Наташа описывает мир избушки «старшего брата» как выворотный мир, в котором отменен христианский обычай:

Вошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся не молясь,
И шапок не снимая.

Думается, что холостая пирушка молодых светских людей, будь она увидена девушкой, воспитанной в традициях русской благочестивой патриархальной семьи, могла быть описана точно таким образом.