Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

А вот как об этой же вине пишет М. Гершензон: «А погиб смотритель не от существенной напасти; важно, что погибает он из-за тех немецких картинок. Так, как в этих картинках рассказана история блудного сына, так и верит смотритель, и потому, что он верит именно так, ему же все вещи видятся в неверном свете. Дуня, бежав с Минским, вышла на путь своего счастья, Минский действительно любит ее, и она – его; они венчаются, она счастлива, богата, все пошло как нельзя лучше; если бы ложная идея не застилала глаза смотрителю, он постарался бы с самого начала узнать о намерениях Минского и тотчас успокоился бы, и все было бы по-хорошему; он бы был счастлив счастьем Дуни. Но он не хочет, не может видеть вещи такими, каковы они есть. Кажется, как было не поверить, когда Минский, разысканный им в Петербурге, искренно сказал ему: „Не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово“. Как было не поверить, когда, ворвавшись в квартиру Минского, он увидал: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всей роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Но смотритель непоколебимо убежден, что в немецких картинках изображена универсальная истина, что офицер, сманивший Дуню, несомненно, поиграет ею и бросит, – и потому он не видит вещей, впадает в отчаяние и спивается. Почему ходячая мораль пустила в нем такие глубокие корни? Но такова его душевная почва, что она более всего восприимчива к банальным истинам».[158]

Этот замечательный фрагмент статьи М. Гершензона с наглядной очевидностью демонстрирует, насколько трудно «просвещенному» читателю, для которого «свобода любви» есть неотъемлемое право суверенной и автономной личности, встать на простонародную точку зрения, то есть увидеть то, что видит Самсон Вырин. Ахматова и Гершензон, «просвещенные читатели», обвиняют Самсона Вырина в том, что он сам виноват в своем несчастии, так как не поверил очевидному благополучию дочери. Но ведь Вырин видит не только красивую картинку счастья Дуни и Минского, которая для Гершензона есть убедительное доказательство их правоты, он видит и всю непрочность, эфемерность этой красоты. Стоило только взглядам смотрителя и его дочери пересечься, как красивая картинка оказалась разрушенной: Дуня «с криком падает на ковер». Взгляд отца для нее непереносим, ибо в нем отражается все неблагополучие судьбы бездомной «заблудшей овечки». Присутствие отца в мире Минского и Дуни разрушительно для их «счастья»: его явление для них ужасно, как явление призрака, посланца миров иных: оно разрушает иллюзию «рая в шалаше», обнаруживая всю хлипкость, ненадежность, выстроенного на песке беззаконного «уличного счастья». Есть только одно пространство, в кругу которого возможно пребывание рядом отца, дочери и гусара: это пространство семьи, и пока она не создана, для веры в счастливый исход Дуниной авантюры у смотрителя не больше оснований, чем для мрачнейшего пессимизма.

М. Гершензону принадлежит заслуга несомненная: он первый указал, что на немецких картинках в повести лежит колоссальная смысловая нагрузка, но там, где скрывалась подлинная историческая драма, он увидел лишь вину героя, не смогшего поверить.