Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Евангельская притча о блудном сыне – это тот идейный пласт повести, который придает всему повествованию общечеловеческий смысл. Немецкие картинки не просто выполняют функцию ключа для осмысления событий повести – в них скрыта чрезвычайная мощь, и их воздействие на сознание смотрителя, по-видимому, трудно переоценить: глядя на них, потерял Самсон Вырин надежду и спился с горя.

На эти картинки доверчиво смотрели глаза русского простолюдина, у которого вообще отсутствует опыт общения со светским искусством. Мог ли разглядывавший эти картинки смотритель представить себе, что они не имеют ничего общего с притчей Христа? По-настоящему трагичным оказывается то, что эти картинки на евангельский сюжет имеют в сознании смотрителя смысл последней истины, иконы, с которой сверяет свою живую жизненную ситуацию отец, ожидающий возвращения своей «заблудшей овечки».

Смысл Христовой притчи в том, чтобы через историю о блудном сыне дать каждому человеку представление о бесконечном милосердии и абсолютной любви Бога-Отца к каждому человеку. Каким бы заблудшим грешником он ни был, у каждого человека есть возможность вернуться в Дом Отца своего, где он будет принят только как любимый сын.

Эта Божественная Любовь не зависит от конкретных бытовых, исторических, национальных подробностей и деталей. Тем не менее, художник-бюргер выразил в картинках на евангельский сюжет, в которых действуют такие же, как и художник, герои-бюргеры в «шлафроках» и «треугольных шляпах», свою идею и свою плоскую мораль. Вся правда жизни в накопительстве, упитанном тельце, мешке с деньгами. Уходить от богатства неразумно и преступно; расточительство непременно закончится трапезой со свиньями; за порогом дома человека поджидают только «ложные друзья и бесстыдные женщины»; нищета ждет того, кто покинул дом отца своего. Открытый пафос этого искусства в осуждении юноши, покинувшего дом отца, тайный же – в самооправдании бюргера, который освящает евангельской притчей свою систему ценностей.

Сверяя свою живую жизненную ситуацию с «правдой» немецких картинок, Самсон Вырин не мог не впасть в уныние: никакой надежды история блудного сына в такой ее редакции не давала. Сколько бы ни глядел отец на иллюстрации к евангельской притче, ясно ему было одно: Дуне, которая «отвыкла уже от своего прежнего состояния», незачем возвращаться к своему бездомному и безденежному отцу. Мораль, исповедуемая художником-бюргером, страшна тем, что отнимает у Самсона Вырина опору для самоуважения, в своих собственных глазах он сам становится равным своей должности станционного смотрителя, чиновника четырнадцатого класса, не защищенным от побоев и оскорблений. Высокий статус Отца, Хозяина дома, главы семьи отнят сначала бегством Дуни, затем в Петербурге оскорблен Минским, оплатившим отцу деньгами гибель дочери. «Картинки» правду Минского только подтверждают и узаконивают.

Прямым зеркалом отчаяния смотрителя является образ «ужасной» Дуниной судьбы, среди «молоденьких дур», что «метут улицу вместе с голью кабацкой». Этот «уличный» образ, прочно утвердившийся в сознании Самсона Вырина, столь невыносим ему, что буквально убивает другой образ дочери, той, «такой разумной»-, той, что «вся в покойницу мать». Отец перестает быть отцом, когда начинает желать собственной дочери «могилы». Это отчаяние и делает его горьким пьяницей.

В немецких картинках, украшавших жилище Самсона Вырина, образ Дома и образ Дороги наполняются вполне определенным ценностным смыслом: на уровне противостояния культур оппонентом народной культуры, образ которой являет нам пушкинское искусство (назовем его вслед за В. С. Непомнящим «русской картиной мира»[159]), в повести выступают немецкие картинки. Дом и Дорога – это две важнейшие общекультурные метафоры, две категории, определяющие содержание каждой человеческой жизни. Немецкий художник уход из дома однозначно осуждает: человек Дороги – это для него блудный сын, растратчик, которого ждет рубище и трапеза со свиньями. Вообще весь мир за порогом отцовского дома в пошлых банальных картинках предстает как мир развратный, порочный, безжалостный и корыстный: там имеют место лишь «ложные друзья и бесстыдные женщины». Таким образом, ценность Дома предстает в немецких картинках, прежде всего, как собственность и как убежище и защита от порочного и преступного мира. Эту же ментальность обнаруживает и знаменитая английская пословица, которая в буквальном переводе звучит так: «дом англичанина – его крепость», а усвоенная русским языком: «мой дом – моя крепость». Крепость представляет собой укрывающее и защищающее сооружение, предполагающее враждебное окружение. Всегда открытые двери крепости – это нонсенс, если не прямая глупость.