Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

По своей проблематике поэма Пушкина «Домик в Коломне» вплотную примыкает к прозаическому циклу «Повестей Белкина»: они пишутся одновременно в Болдинскую осень, у них единый предмет изображения – «невымышленная жизнь», однако обоснование того факта, что истории живой жизни стали сюжетами литературы, в прозе «Повестей» принципиально иное. Не непосредственное, дотошное наблюдение, выпытывающее сокровенные тайны домашней жизни простого человека, но собственное свободное желание живой жизни быть рассказанной – вот мотивировка в каждой из пяти повестей того, что история житейская стала сюжетом литературным. Счастливый конец каждой из пяти повестей как бы обосновывает условие для того, чтобы именно этот жизненный материал стал литературой, из разряда индивидуальной жизни отдельного человека перешел в разряд предания о человеческой жизни. Например, если бы муж и жена из повести «Метель» так счастливо не обрели друг друга, ясно, что тайна нелепого венчания в метельную ночь никогда бы не была явлена миру добровольно и никогда бы не нашла в лице Белкина своего повествователя. Не случайно ведь повествователь в «Метели» так акцентирует момент сохранения тайны: «Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею (Марьей Гавриловной. – О. П.) написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан были скромны, и недаром. Терешка-кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более чем полудюжиной заговорщиков».

* * *

Вопрос о внутреннем устройстве «Повестей Белкина», их поэтике, распадается на две взаимосвязанные проблемы: «история и человек» (осмысление сюжетов повестей, то есть того, что явилось предметом изображения) и «человек и слово» (осмысление композиций повестей, то есть того, как и кем рассказана история). Подробное рассмотрение первой проблемы представляют собой предыдущие главы. Здесь же мы только коротко определим особенность историзма повестей, чтобы в основном сосредоточиться на второй проблеме.

Про Ивана Петровича Белкина можно сказать, что он летописец внутренней домашней жизни нации в тот момент ее развития, когда внедрение в русскую жизнь, в ее бытовой и культурный обиход европейского образа действий, мыслей и чувств стало уже не случайным и поверхностным, но пронизало собой всю толщу русской национальной жизни, проникло в каждую клеточку состава русской действительности. Именно потому, что усвоение уроков европейской культуры шло отнюдь не бесконфликтно, все сюжеты повестей Белкина построены на драматизме ситуаций, возникших в силу того, что русские герои следуют в своих поступках согласно своим представлениям, почерпнутым прямо, можно сказать, из воздуха европейского романа, пытаясь воплотить в своей жизни фабулу жизни литературного героя. В этом в первую очередь и заключается несомненный историзм подхода к образу человека, который демонстрирует проза Белкина. Только в повести «Гробовщик» Адриан Прохоров не мыслит себя героем романа, но его конфликт с немцами ремесленниками при ближайшем рассмотрении оказывается вполне исторически обусловленным – разницей в мироощущении русского простолюдина и немецкого ремесленника.