Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Включенность главных героев повести в большое течение жизни других людей последовательно, хотя и неакцентированно, отмечается повествованием: в реестре всех упомянутых в повести лиц – и лекарь из города, позванный к якобы больному гусару; и священник, выходящий из алтаря; и дьячок, ответивший, что Дуни не было у обедни; и крестная мать Дуни, живущая на соседней станции; и ямщик, везший Дуню с гусаром; и отставной унтер-офицер, бывший сослуживец смотрителя; и денщик Минского, и хорошо одетый молодой человек, поднявший брошенные смотрителем деньги; и кучер, указавший, где живет Дуня; и молодая служанка, не хотевшая пропустить смотрителя к Авдотье Самсоновне, а также толстая пивоварова жена, сказавшая, что похоронили смотрителя «за околицей, подле покойной хозяйки его»; и сын пивоваровой жены рыжий Ванька, проводивший рассказчика на могилу смотрителя; и поп, которому Дуня дала денег, безусловно, на помин души своего покойного отца. Все эти упомянутые в повести люди так или иначе соприкоснулись с драмой смотрителевой жизни, но только рассказчик собрал в своем кругозоре эту историю с максимальной полнотой: для всего мира она (эта история) не имеет ни начала, ни конца и представляет собой только отрывок жизни, фрагмент, по которому подлинная реальность этой истории невосстановима. Для того, чтобы жизнь смотрителя обрела здесь, на земле, явленную осмысленность, оправданность, рассказчик, титулярный советник А. Г. Н., оказывается просто необходим. Без его чудесной настойчивости (что его ведет? – любовь, очевидно) в стремлении узнать конец истории «бедной» Дуни, без его готовности «издержать семь рублей», без его посещения могилы спившегося старика (что его ведет? – любовь, очевидно) мир никогда бы не услышал чудесного рассказа ребенка, свидетельствующего о самом утешительном для человека событии – победе Любви над всеми препятствиями жизни. Тихое чудо жизни совершается не на подмостках, не принародно, без грома и молнии, и знает о нем только тот, с кем оно происходит: читателю же «Повестей Белкина» дано проследить, как предание отделяется от живого неисследимого течения жизни, как и при каких условиях тайное становится явным. Характеризуя христианское мировидение, С. Аверинцев пишет: «Божественный статус человека в эмпирической плоскости закрыт покровом морального и физического унижения…[164] Всякое наглядное унижение может служить… темным фоном для блеска сокровенной прославленности».[165]

Собственно говоря, вся грустная повесть о земной жизни смотрителя являет образ «наглядного унижения» и «темного фона», на котором так ясно виден «блеск сокровенной прославленности» героя повести, что тайный пафос рассказа о смотрителе постигается как свидетельство о чуде. Недаром рассказчик говорит, что память о смотрителе ему «драгоценна». Свидетель чуда не может не ощущать особого благоговения перед открывшимся ему вдруг Божественным смыслом происходящих на его глазах событий; поэтому, озаренный их светом, он ощущает особую свою значительность, как бы «отмеченность», избранность, а следовательно, и оправданность своего рассказа не как суесловия или побасенки, а как подлинного «спасительного и душеполезного» деяния.

* * *

Нам кажутся несомненными духовное родство и преемственная связь русского писателя Белкина с древнерусской литературой. Сходство это не внешнее: от средневековой этикетности и церемониальности фигур стиля древних текстов, конечно, не осталось и следа, да и предметом прозы Белкина стала частная жизнь рядового человека, а не князя, владыки или святого, то есть тех, чья жизнь древнерусскими авторами понималась как важная в масштабе общей жизни всей Руси. «Повести Белкина» – это новая русская проза, усвоившая уроки светской европейской литературы, безгранично расширившей художественные возможности освоения реальности, – но, пройдя через эту школу, Иван Петрович Белкин остался непоколебимо убежден в том, что в той или иной форме высказывает любой древнерусский писатель: «… дела Божьи проповедовать – дело доброе и полезное»[166]. Притом убеждение это – не предмет рассуждения или полемики, нет, оно лежит в основе самой организации текста пушкинской прозы. Идея эта нигде не поименована, не объявлена вслух, но, воистину ставшая не словом, а делом, она структурирует всю первую прозу Пушкина от первого до последнего слова. Следуя заповеди, гласящей: «не упоминай имя Господа Бога твоего всуе», Иван Петрович Белкин кротко и смиренно отказывается от какой бы то ни было проповеди или нравоучительного слова, таким образом реализуя главную черту своего характера, названную его биографом: «стыдливостью истинно девическою», которая, став чертой мировидения, называется «целомудрием». На вопрос: кто же такой писатель Белкин? – нужно искать ответ, помня о евангельском слове: «по делам их узнаете их».