Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Заканчивая повествование о Вуличе, Печорин прощается со своим героем фразой, в которой погибший обозначен почти ритуальным словом, как бы предписанным литературным и общечеловеческим этикетом. «…я предсказал невольно бедному его судьбу; инстинкт не обманул меня: я точно прочел на изменившемся лице его печать близкой кончины». Если убрать эмоцию сожаления о несчастном и сочувствия ему, которая заключена в семантике слова «бедный» и которая Печорину в принципе несвойственна, то в сухом остатке остается констатация простого и прозаического факта бедности Вулича, жестоко и грубо определившей его судьбу. Собственно, история Вулича оказывается историей судьбы бедного человека. В устах же Максима Максимыча практически та же ритуальная фраза сочувствия несчастью лишена двусмысленности: «Да, жаль беднягу…» – в этом слове «бедняга» проявляется только смысл сострадания к жертве слепого случая. Простодушный Максим Максимыч выслушал эту историю как историю о беде, а не о бедности.

Таким образом, тема денег оркеструет партию Вулича в новелле «Фаталист», ставя под сомнение возможность оставаться только в кругу «метафизических», отвлеченных смыслов, размышляя о его судьбе.

Земной причиной гибели героя стало не самоубийство (проявление свободной воли): он погиб нелепой и случайной смертью, которая по своей внезапности и непредсказуемости прямо-таки выглядит как иллюстрация удара судьбы, если воспринимать это событие с точки зрения норм мирной жизни. Тем не менее, с точки зрения казаков, идущих по следу своего пьяного взбешенного товарища, убийство как исход «пьяного бунта» им вовсе не кажется непредсказуемым и случайным – напротив, они предчувствуют преступление, значит, остро ощущают его как вполне возможное и даже, может быть, закономерное и прямо обусловленное характером и психологическим состоянием, в котором находится их товарищ.

Действие в новелле «Фаталист» развивается не в отвлеченном хронотопе романтической поэмы, где историческое время и социальное пространство условны. Нет, тщательным образом воссозданы вполне конкретные исторические реалии Кавказской войны, и, может быть, жизнь в станице Червленая могла вызвать такой выход эмоций у казака в силу противоестественности долгой жизни в осаде, в вечном ожидании набега. То, что с точки зрения мирной жизни является диким отклонением от нормы, может быть, есть просто грубая реальность бытия войны. А пьяный казак ясно и выразительно являет в новелле образ войны как стихии ненависти, необузданного гнева и ярости, как некоего онтологического состояния, имя которому – Хаос.

Мудрая пословица говорит: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Сюжет гибели Вулича явил, какой ад, какая ненависть клокотала в душе его убийцы, причем важно, что эта жажда насилия и крови, эта стихия агрессии, направлена на весь мир, а Вулич же – лишь объект, случайно подвернувшийся под вооруженную шашкой руку, индивидуального лица для его убийцы не имеющий. Точно так же, как с Вуличем, казак расправился со свиньей, попавшейся ему под пьяную руку. Практически в образе казака предстает перед нами бессмысленная стихия войны как таковой, вышедшая из берегов, ничем не контролируемая, так сказать, «свободная стихия». Волной этой необузданной свободы подхвачен пьяный казак – пленник своей дикой воли. Конкретные причины этого «бунта бессмысленного и беспощадного» останутся втайне, но существенно здесь само наличие в мире, созданном в новелле «Фаталист», этой разрушительной стихии. В образе пьяного казака явлена этика и эстетика романтизма в его, так сказать, «простонародном» варианте. Казачья вольница в новелле явлена без поэтического ореола, в ее прозаическом и безобразном обличье.

Острие иронии лермонтовской новеллы в итогах этой встречи героя-романтика, господина офицера, верящего в свою особенную судьбу, со своей судьбой в образе разгулявшегося казака, в пьяном кураже ненависти отрицающего все сдерживающие начала.

Лермонтову необходимо, чтобы реплика Вулича, которая спровоцировала вспышку насилия, обязательно была вставлена в текст, хотя для этого писателю приходится нарушить заданную логику обоснования рассказа, построенного на свидетельских показаниях.[185]

Короткого разговора Вулича и пьяного казака не мог услышать никто, но его суть столь дорога автору, что он жертвует реалистической достоверностью во имя художественной идеи. Этот диалог настолько же прост и немногословен, насколько и является подлинной кульминацией внутреннего сюжета новеллы.

Вот этот диалог:

– «Кого ты, братец, ищешь?»

– «Тебя».