Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

– Верно! Вы совершенно правы! – гулко и страшно прокричал Воланд, – так и надо!… Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! (ММ-2. С. 733).

При комментировании этого эпизода нам кажется уместным вспомнить крылатое советское выражение – «жалость унижает», которое очень емко выражает ментальность того времени.

Этот любимый афоризм советской эпохи вполне мог бы присвоить себе сам Воланд в силу того, что эта формула, во-первых, имитирует голос самой истины, а, во-вторых, как и в языке Воланда, мы улавливаем инфернальную двусмысленность и в этом «крылатом слове». Этот афоризм выражает идеологию репрессивного государства; это послание ко всем: и к палачам и к жертвам; это «крылатое выражение», во-первых, оправдывает жестокое обращение с человеком; во-вторых, содержит в себе угрозу по отношению к тем, кто не потерял способность сострадать ближнему, и, наконец, запрещает страдающему жаловаться, предлагая ему молчать о своем горе, о своей боли.

Маргарита – человек, доведенный до отчаяния и гибнущий молча. Ее мучитель, испытывая ее, проверяет, способна ли его жертва играть по его правилам до конца, то есть молчать до смертной черты. Маргарите была навязана роль «гордой женщины», «королевы», и от того, сумеет ли она эту роль сыграть, зависело все: ее жизнь, жизнь мастера, любовь, счастье. Маргарите интуиция любящей женщины сразу подсказала правильный тип поведения: она была удостоена похвалы и «мессира», и самого автора, назвавшего ее «умницей». Маргарите хватило «королевского» самообладания до самого конца: она не стала «просить», взывать к жалости и состраданию дьявола, она не стала апеллировать к его доброте, не оскорбила достоинство палача-владыки предположением, что он добр, а следовательно, слаб, конечно, с его точки зрения. Маргарита прошла испытание на понимание главных требований властителя к подвластному ему человеку.

«Никогда ничего не просите» означает в переводе с «немецкого» на человеческий приблизительно следующее: «гибни молча и не жди сострадания к себе от того, кто сильнее тебя, то есть того, кто властен убить тебя тогда, когда найдет это полезным для себя; не унижай владыку, допуская предположение, что его можно разжалобить, а следовательно, что им можно управлять». Сила власти Воланда в том, что он недоступен жалости. А. Кураев интерпретирует воландовское табу на просьбу как запрет на молитву[19]. Это тот редкий случай, когда мнение А. Кураева не вызывает у нас возражения.

Назвав Маргариту «гордой женщиной», Воланд таким образом похвалил свою жертву, в частности, за ее готовность молча наложить на себя руки. Возвратив Маргарите жизнь, Воланд делает ее своей благодарной заложницей, обязанной ему всем. Всё это было бы похоже на игру кота с мышью для сладостного ощущения себя самим богом, отнимающим и возвращающим жизнь по своему усмотрению, если бы за поведением Воланда не просматривался властный расчет, о котором мы будем размышлять далее. Теперь, наверно, можно попытаться сконструировать перевод этой реплики Воланда: «Сами предложат и сами всё дадут». «Сами» – это те, «кто сильнее вас».

«Вас», – то есть «внезапно смертных» людей, в число которых сам Воланд себя не включает. А «всё» – это вовсе не то всё, что хочет обездоленный подвластный, а всё, что захочет сам властитель, то есть захочет – даст жизнь, а захочет – отнимет.

В этом маленьком эпизоде Воланд имитирует великодушие самодержца, но от подлинного великодушия сильных мира сего он бесконечно далек. Эту сцену нам еще предстоит подробно комментировать, сейчас мы сосредоточены только на тайных смыслах Воландовой речи.

Заканчивая главу об особенностях властной речи персонажа, который разыгрывает перед нами роль всесильного владыки, чье могущество беспредельно, заметим, какое огромное значение в устройстве лаконичной речи Воланда имеют всевозможные местоимения и местоименные наречия. Они употребляются без какой бы то ни было связи со знаменательными частями речи, читатель сам наполняет их смыслом, вследствие чего речь Воланда имеет вид предельного обобщения и одновременно утрачивает номинативность, провоцируя доверчивого и неискушенного человека заполнять эти пустоты обнадеживающим его человеческим смыслом.