Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

– Боги, боги… – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут его лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее не было? Молю тебя, скажи, не было? Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно, не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – это тебе померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, – и глаза его почему-то улыбаются (ММ-2. С. 811)

Мучительные сны Ивана – это не что иное, как комплекс Пилата, комплекс вины. Появиться этот комплекс у Ивана мог и после его беседы с «одним из лучших следователей Москвы» (ММ-2. С. 771), прямым следствием которой стала тихая и тайная смерть безымянного больного на следующий день во время разыгравшейся грозы. Осознавать свою роль как роль палача, нанесшего умирающему на столбе последний удар, прекративший смертные муки приговоренного к казни, по-видимому, тяжелое бремя. Гестас, сошедший с ума, тихо пел что-то про виноград, и эту песенку оборвал удар безносого палача. Трудно жить, если невольно отождествляешь себя с палачом.

Психиатрическая лечебница профессора Стравинского, несмотря на весь видимый комфорт, оснащенность ее последними достижениями науки и техники, гуманность в обращении с пациентами, чем-то очень напоминает тюрьму. В 30-е годы система карательной психиатрии еще не оформилась как государственный институт подавления инакомыслия. Исторически это произойдет гораздо позже, уже в брежневское время. Тем не менее, образ идеально устроенной психиатрической больницы, где все продумано и предусмотрено, чтобы медицинскими методами подавить бунт больного, «обезвредить» его, производит тяжелое впечатление механизированной фабрики по усмирению и обработке отдельной протестующей личности. Недаром Иван мысленно окрестил кабинет психиатра «фабрикой-кухней».

Кроме того, все персонажи романа, ставшие пациентами клиники Стравинского, прежде чем туда попасть, получили психическую травму, столкнувшись с «шайкой» Воланда. Не может не возникнуть ощущение, что попадание человека в «дом скорби» после его конкретного и личного знакомства с истинным лицом власти – это отработанный маршрут, а сама клиника Стравинского – это филиал все того же «известного учреждения». Булгаков настаивает на этих ассоциациях. После сражения с медиками Иван, побежденный, засыпая под воздействием укола, произносит: «Заточили все-таки». Мастер, появившись в палате Ивана, начинает беседу с новым знакомцем с традиционного арестантского приветствия: «Итак, сидим?» И Иван отвечает, как и положено по тюремному этикету: «Сидим».

И невозможно не помнить о психиатрическом отделении тюремной больницы, куда после допросов с применением «физического воздействия» прямо из Большого дома попал в состоянии полной невменяемости замечательный поэт Николай Заболоцкий. Надежда Мандельштам свидетельствует о психическом расстройстве Осипа Мандельштама после допросов. Это болезненное состояние было типичной реакцией многих людей, прошедших через руки «заплечных дел мастеров».

На следующий день «заточения» в клинике Иван требует карандаш и бумагу и несколько часов работает над текстом, в котором описывается убийство Берлиоза и его убийцы. Эти разбросанные порывом ветра листочки аккуратно собрала и куда-то унесла «добродушная» фельдшерица Прасковья Федоровна, которая за месяц до этого «случайно» потеряла ключи от «больничных палат», похожих на камеры одиночного заключения. Совершив такое служебное преступление, она никак не была наказана. Можно ли представить такое в сталинскую эпоху?! Нам кажется, что подлинную природу персонажа по имени Прасковья Федоровна Булгаков обозначил в тот момент, когда она сообщает Ивану о смерти его соседа.

– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Федоровна, не будучи в силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно поглядела на Иванушку, вся одевшись светом молнии (Выделено нами – О. П.). (ММ-2. С. 798).