Шекспир

Качества главного героя, по нашему мнению, самые спорные, даже если в конце он оказывается жертвой. Патриции, плебс и его трибуны проявляют все свои недостатки: классовый эгоизм или личные амбиции. Суровость обстановки, препятствующая возникновению сопереживания персонажам, создала «Кориолану» репутацию обескураживающей строгости. Персонажи — лишь действующие лица политического и этического спора. Именно он формирует субстанцию драмы. В противоположность другим драмам, за исключением «Тимона» и басен, драматург желает установить между драмой и зрителем интеллектуальные, а не эмоциональные связи. Любое приближение, не учитывающее этой специфики, было бы фатально искаженным.

Плебс остается манипулируемым, каким он был в «Юлии Цезаре», но здесь он обладает собственным умом людей и их действий.

После победы над вольсками при Кориолах главный герой, чтобы быть избранным консулом, скрепя сердце соглашается на ритуал униженного обращения за поддержкой к народу, показывая свои раны, полученные при защите Рима.

Кориолан извлекает выгоду из блеска своей непокорной и широкой натуры, но маска, к которой его принудили прибегнуть, вот-вот угрожает соскользнуть и приводит его к политической комедии. Двуличность трибунов без маскировки, и зритель понимает, что их защита интересов народа — простой предлог защиты своих личных интересов.

Когда Кориолана народ приговаривает к смертной казни, затем к изгнанию, конкретизируется поток картин, рисующих Рим как варварский и каннибальский город, пожирающий своих детей, — традиционная эмблема гражданского противостояния. Повторяя слова басни, выстроенной между Менением и двумя трибунами в начале второго акта, басни о волке, влюбленном в ягненка, которого он хочет проглотить, как изголодавшиеся плебеи хотели бы съесть Кориолана, говорит Менений, в то время как трибуны возражают, что этот милый ягненочек как медведь! Кориолан оказывается неожиданным образом жертвой для заклания, ягненком, а плебейский Рим — пожирающим волком. Понятно, что эта разборка, шумный курс которой проявляется в начале третьего акта, имеет молчаливым, но мощным контрапунктом басню о происхождении Рима, о волчице, вскормившей грудью близнецов Ромула и Рема, показательная картинка усмиренной жестокости, работающей на цивилизацию, волчица, мать людей, символически противостоящая человеку, который является волком для человека.

Эта необузданность — привилегия не только народного класса. Для жестокости битвы Кориолан запрограммирован семейной культурой под строгим надзором Волумнии; склонность к жестокости и власти уже проявляет сын Кориолана, поощряемый его окружением, за исключением матери.

Изгнанный из Рима Кориолан сам, в свою очередь, изгоняет Рим из своего сердца, клеймит его позором и обливает грязью. Он сбрасывает свою римскость, проходя через ворота города. Злоба Тимона, поворачивающегося спиной к Афинам, проступает в его проклятии:

О свора подлых псов! Я ненавижу,
Как вонь гнилых болот, дыханье ваше,
Любовью вашей дорожу не больше,
Чем смрадной грудой незарытых трупов.
Я сам вас изгоняю. Оставайтесь
Здесь сами со своим непостоянством!
Пусть каждый слух тревожный вас пугает!
Пусть колыханье грив на вражьих шлемах
Навеет вам отчаянье! Держитесь
За власть, чтоб слать защитников своих
В изгнание, покуда ваша глупость
(Которая беду тогда лишь видит,
Когда беда придет) защиты всякой
Нас не лишит (ведь вы враги себе)
И не отдаст вас в рабство иноземцам,
Которые без боя победят!
Я презираю из за вас мой город
И становлюсь к нему спиной отныне:
Не замкнут мир меж этих стен.

(III, 3, пер. Ю. Корнеевой)

В этих последних словах содержится заблуждение. Но оно субъективно, а не объективно. Для него нет пристанища в другом месте, потому что там, где он, нет места другим. Продукт патрицианского Рима и его чрезмерность может снести только родной гумус. Доступ к власти народного класса делает его величие таким же чудовищным, каким является в его глазах величина класса, им презираемого.

Кориолан идет туда, где он может вести войну, насколько возможно, против Рима, который он теперь ненавидит. Моральные принципы Кориолана умирают в один момент, который Шекспир не драматизирует, но который, по определению, находится между проклятием Риму, отданному плебсу, и моментом, предшествующим речи перед Анциумом, где разместились Авфидий и Вольские армии.