Шел четвертый год войны…

— На бога надейся, Виктор Михайлович, а сам не плошай, — осадил его Супрун. — Фронт — фронтом. Мы, конечно, к ним обратимся. Но основными и главными исполнителями этой операции будем мы. Я уже думал о причинах наших неудач. Вы говорите, что уже собирали данные. А кому было известно до сей минуты, что в «Глухом» эсэсовцы? Никому? А ведь они, судя по показаниям танкиста, появились там не сегодня. И не вчера. Вот вам и ваши данные.

Около полуночи закончил обработку полученных от пленного данных старший лейтенант Сосновский. Он сообщил:

— Пленный утверждает, что в Панках нет ни одного гражданского человека. Весь обслуживающий персонал из войск. Ему это доподлинно известно, потому что он бывал в Панках неоднократно. Именно туда он возил почту.

— Значит, пробраться туда в гражданской одежде невозможно, — заметил Супрун. — Что еще?

— Станция сильно прикрыта зенитным огнем и вообще средствами противовоздушной обороны.

— Еще?

— Днем, в светлое время, станция всегда пуста. Эшелоны проходят через нее только ночами.

— Возвращались к вопросу непосредственно о лесе?

— Неоднократно, товарищ полковник.

— И что?

— Одно и то же. Дополнительно ничего сообщить не может.

— Включайтесь, Лев Моисеевич, в общую работу, — устало сказал Супрун и снова склонился над своими бумагами.

Но ему и на этот раз не дали сосредоточиться. К его столу подошла офицер отдела капитан Мороз.

— Работу с письмами закончила, — доложила она.

— Садитесь поближе, — Супрун придвинул ей стул. — Рассказывайте потихоньку, чтобы никому не мешать.

Надежда Павловна, невысокая, изящная, с короткой, аккуратной прической вьющихся волос и большими очень живыми черными глазами, была одной из самых опытных переводчиц. Ее отец— крупный инженер-электрик — до войны жил вместе с семьей в Германии, где работал в одном из советских внешнеторговых объединений. Надя с первого класса училась в немецкой школе. Таково было непременное желание ее отца. Немецкий язык она знала блестяще. И кроме немецкого еще английский и итальянский. Очень добросовестная и упорная, она могла сутками не вылезать из-за стола. Для нее не существовало ни неразборчивых почерков, ни незнакомых диалектов. Она настолько свободно разговаривала с самыми косноязычными пленными, что почти никто из них не верил, что она русская. Недаром во время одного из первых допросов пленный оберст-лейтенант люфтваффе заявил, что не желает разговаривать с предательницей. Пришлось передать его Сосновскому. Оберст-лейтенант, презрительно окинув взглядом Льва Моисеевича, изрек:

— Это все же лучше.

И больше уже не артачился.

— Ни в одном из писем нет по интересующему нас вопросу никакой информации, — доложила Мороз начальнику отдела.

— Конечно, — с сожалением вздохнул Супрун. — Это не Булонский лес. Не станешь писать, что ходил туда на прогулку.

— И все же есть кое-какие сведения, которые, на мой взгляд, могут быть нам полезны, — продолжала Мороз.

— Давайте.

— Старший фельдфебель роты связи Вилли Штоф сообщает своей кузине, что на днях похоронил их общего знакомого ефрейтора Карла Адамса, который умер от ран по дороге в госпиталь. И похоронен на берегу озера, между двумя живописными холмами. Я посмотрела карту: это как раз то озеро, которое в «Глухом».

— Почему вы так думаете?

— Потому что никакого другого озера между холмами в районе дислокации роты связи не существует.

Супрун придвинул карту.

— Продолжайте, — сказал он, внимательно разглядывая голубое пятнышко в северном участке леса.

— Отсюда я сделала вывод, что, лишившись в результате нашего наступления рокады, немцы либо были вынуждены разрешить своим частям передвигаться через лес, либо особая зона в лесу занимает лишь какой-то определенный и ограниченный его участок.

— Логично, — согласился Супрун. — А как вы сопоставите этот вывод с показаниями танкиста? Вы знакомы с ними?

— Знакома. Они не противоречат моему выводу, — с уверенностью ответила Мороз. — Он намеревался проехать на станцию южнее озера. И был предупрежден регулировщиком на развилке. Развилка вот она, в лесу. Значит, особая зона находится еще южнее развилки. Поэтому танкиста повернули левее, в объезд ее, на Глинково.

— А не выдумал он все это? — спросил Супрун.

— Не думаю…

— Почему?

— Если бы его пропустили через зону, зачем бы тогда ему было ехать через Глинково? И много дальше, и опасней. Ведь именно там он и напоролся на нашу засаду. А сдался он отнюдь не добровольно.

Супрун встал из-за стола и, стараясь никому не мешать, прошелся вдоль комнаты. Выводы его были обрывочны и не выстраивались на пути к решению. Но одно уже показалось ему целесообразным: надо точно установить границы особой зоны. Супрун подошел к Спирину.

— Попытайтесь, Виктор Михайлович, вместе с капитаном Мороз очертить особую зону в «Глухом», — сказал он. — Хотя бы примерно. Получим дополнительные данные, очертим точнее. Это очень важно. И непростительно, что мы не сделали этого до сих пор.