Шел третий день...

Он уж было собрался зайти расспросить о дезертире, как вдруг из-за домов выбежал человек и, проваливаясь в сугробах, стал уходить к лесу. Козырев закричал, призывая остановиться, но тот в ответ саданул из ружья, и ход событий сделался необратимым. «Ну шел бы себе и шел, дубарь, — сердился Козырев, вспоминая. — Я знаю, кто это? Я устал, да и времени гоняться за ним у меня не было. Так нет, стрелять начал, дурак!» Козырев по натуре своей человек терпеливый, но одновременно и вспыльчивый до чрезвычайности, и вместо того чтобы лупить по ногам… Да, еще такая деталь: сначала он перешел к углу соседнего дома — стрелять оттуда, вероятно, было удобнее, прицелился и — это запомнилось ему навсегда — почувствовал чей-то взгляд. Поднял голову, а в окошечко девчонка белобрысенькая. Он пригрозил, отогнал от окна, снова вложил приклад в плечо — парень успел уже отбежать далеко и вот-вот должен был исчезнуть в ельнике. Однако насчет винтовки пехотный капитан оказался прав…

Тут выскочила из какой-то избы женщина, закричала: «Па-ша-а!» Козырев понял, что убит действительно Добродеев Павел Иванович девятнадцати лет и что эта женщина — мать убитого. Парившийся мужик сходил к трупу за документами. Подробностей я не выяснял, но надо думать, что мужик предварительно оделся, иначе весь рассказ приобрел бы совсем иную окраску.

В тот же вечер Козырев сдал винтовку и документы капитану.

Я, конечно, понимал, что у Симигина, как у жителя здешнего, могло быть сложное отношение к поступку Козырева — мало ли что связывало Симигина с Добродеевым? Может, они вместе работали или на рыбалку ходили? Вот об этом я и размышлял, шагая рядом с ним под толстыми проводами высоковольтки.

И тут где-то впереди погнал Лоботряс. По его радостному лаю мы сразу определили, что заяц — не опостылевший зануда «профессор», а свежий, другой. Гон удалялся вправо, и Симигин тотчас свернул, должно зная лаз, к которому мог выйти кружной путь зайца. А я побежал туда, где Лоботряс Поднял косого, и нашел лежку на просеке.

Вскоре к мощному, монотонному буханью гончака присоединился заполошный, пронзительный голос Найды, и дело пошло веселее. Лоботряс зачастил, раздался выстрел, потом второй, прокричал что-то Симигин, наверное, «готов» или «дошел», и голоса собак смолкли. Закинув ружье за плечо, я отправился дальше.

Возле самой дороги, в лесочке, Козырев развел костер и кипятил воду для чая. Устраиваясь на вывороченной лесине позавтракать, мы гадали, взял ли Симигин косого и почему не идет. Потрубили еще. Кажется, кто-то вдалеке отозвался.

— А куда ж собак-то черт занес? — дивился Козырев. — Обычно время от времени показываются, а тут… Не дай бог за лосями уперлись — жди тогда.

Отогревшись чаем, мы подразомлели и предались любимейшему занятию всех охотников — травле баек. В этом виде любительского творчества меня всегда поражало полное соответствие свойств изложения тому или иному виду охоты.

Скажем, охота облавная, в которой преобладает сухое организационное начало и которая заканчивается чаще всего двумя-тремя выстрелами. Про такую охоту рассказывают ровным голосом, скупо. А если рассказчик и оживляется, то лишь в том место, где нормальное точение событий нарушилось: раненый зверь пошел на загонщиков, или попытался проскочить между загонщиками и стрелками, или последовало подряд несколько промахов, или произошло что-нибудь еще более невероятное.

О тетеревиных и глухариных токах рассказывают негромко, словно боятся вспугнуть дичь. Причем, если об охоте на глухаря, где хоть помалу, а передвигаться приходится, повествуют с жестикуляцией, то о тетеревах практически без нее — охотник сидит в шалаше.

При воспоминании об охоте с гончими глаза у охотников дружно вспыхивают шальным огнем. И если о том, как гончак поднял зайца, как бежали, на ходу распределяя, кому где встать, рассказывается громко, то о последующих событиях, об ожидании, о вслушивании в музыку гона говорится шепотом — так вел себя рассказчик и на охоте.

Зато уж тяга вальдшнепов! Тут будут сплошные «ах», «бах»! Даже когда ни одного патрона не расстрелял — все равно «ах»! А уж если весь патронташ высадил, будет ахать, покуда не захлебнется. Такая охота.

Наговорившись до жаркого сердцебиения, мы разом умолкли и вмиг вернулись к действительности момента: не было ни Симигина, ни собак, а между тем уже половина короткого дня перетекла в прошлое.