Шелест Да не судимы будете

Через несколько дней уходит на восток пассажирский эше­лон. С ним должны отправиться и наши семьи. На любую семью предоставляют четьтрехместное купе. Отправляются: Боря, Витасик, бабушка Варвара, Вера со своим сыном,

Разговари]вал по телефону со своим добрым другом — Ираи­дой Павловной Поповой. Она жаловалась, что ее муж умыш­ленно задерживает эвакуацию Ирины, ее матери и тетки. Ухо­дят последние эшелоны, а он заявляет: «Я остаюсь в Харько­ве — немцы культурный народ, и с ними можно будет найти общий язык». При разговоре Ирина плачет и говорит, что со стороны Попова это подлый поступок и что она одна собирает­ся из Харькова уходить пешком. Я предложил ей, даже попро­сил ее помочь мне взять на себя заботу сопровождать Борю и Витасика до Челябинска (она сама собиралась ехать в Омск к своей старшей сестре, которая там жила со своей семьей). Ирина согласилась на мое предложение, хотя ее мать, тетка и муж оставались в Харькове, так как выехать уже не было никакой возможности.

Настал день отправки эшелона — в большой суматохе по­грузка происходит на станции Старая Основа. Уже слышны орудийные залпы боев за Харьков, налеты вражеской авиации на город продолжаются непрерывно. Я отвез бабушку, Витаси­ка и Веру с ее сыном в эшелон, отправлена была туда же и Ирина. Но дома еще оставались Боря и неко1’орые вещи, которые надо было забрать. Я сам за рулем «Мерседеса», который мне подарил генерал Клочко, забрав Борю и вещи, поехал к эшелону, но вдруг недалеко от дома заглох мотор — он периодически капризничал, надо было иногда подливать бензин в поплавковую камеру карбюратора. Я послал Борю в гараж горкома партии взять там бутылку бензина (это рас­стояние 2—3 квартала). Только Боря отошел от машины, как началась бомбежка города в той части, куда он побежал. Я стою на улице под бомбежкой и переживаю за Борю. Он действительно попал под бомбежку, но сориентировался, забе­жал в подворотню и переждал там. Все же Боря добежал до гаража, принес бензин, и мы подъехали к эшелону всего за 10 минут до его отправления.

Итак, я своих родных, любимых и близких отправил из Харькова. Смогу ли я увидеть всех своих уехавших? Этого никто не мог сказать. Охватывала непреодолимая тоска от горечи нашего поражения. Под Харьковом уже несколько раз высаживался вражеский парашютный десант, но каждый раз он уничтожался истребительными отрядами. В окрестностях горо­да шли ожесточенные бои, а на отдельные окраины часто прорывались мотоциклисты-автоматчики, сеяли панику. Значи­тельная часть промышленных предприятий была уже эвакуиро­вана. То, что не смогли вывезти, подрывалось, уничтожалось. Нелегко было это выполнять, но приказ гласил: «Не дать врагу использовать наше богатство».

Я находился на 7-м танкоремонтном заводе — составляли уплотненный график ремонта танков, осматривали наши подби­тые машины, требующие ремонта, смотрели трофейные немец­кие танки. Работы было очень много, и она проводилась день и ночь. Как-то меня попросили к телефону — звонили из приемной обкома партии и передали мне, чтобы я срочно явился в обком. Когда я появился в приемной первого секретаря Харьковского обкома партии А. А. Епишева, то мне сразу бросилось в глаза, что в приемной было много людей: военных, гражданских и чекистов. Многих я знал. Через 2—3 минуты меня попросили зайти в кабинет, там находились Н. С. Хрущев и А. А. Епишев. Обращаясь к Никите Сергеевичу, Епишев сказал: «Вот это и есть товарищ Шелест — секретарь горкома партии, занимающийся оборонной промышленностью». Хру­щев Н. С. поднялся с кресла, при этом встал и Епишев. Хрущев подал мне руку, поздоровался, затем попросил сесть — при этом сказал: «А я немного помню товарища Шелеста». Хруще­ва Н. С. я видел второй раз (говорили, что у Хрущева отличная зрительная память), очевидно, он меня запомнил при первой с ним встрече в Киеве, когда меня назначали секретарем горко­ма по оборонной промышленности.