Шелест срубленных деревьев

- Что делать? Ничего.

- Может, нашего новичка к нему в гости на разведку послать?

- Рафаила? Зачем? - насторожился отец.

- Как зачем? Настроение прощупать... по-человечески поговорить... пока он ничего не затеял.

- Рафаил?

- Не прикидывайся дураком. Карныгин.

- А что, по-твоему, он может затеять?

- Мало ли что... Например, в суд подать.

- На кого?

- На ателье, на тебя, закройщика... - ехидно пояснил Диниц. - Накатает бумагу, напишет, какой вред его имуществу нанесен... Не забывай, Шлейме, костюм - это тебе не колхозная собственность, которую каждый волен растаскивать. И тогда...

- И что тогда? - нахмурившись, спросил отец.

- Я, Шлейме, не судья... не законник... Надо спросить Хлойне - он два года народным заседателем служил... вместе с судьями приговоры выносил...

- По-твоему, этот Карныгин может упечь меня за решетку? - выдохнул отец, не желая напрямую обращаться к Хлойне.

- Упечет, не упечет... Но к штрафу приговорить могут.

- Что ж. Штраф заплачу, но переделывать не буду! - упорствовал отец.

- Диниц прав... Не надо, Шлейме, горячиться. В кипятке хорошо яйца вкрутую варить, - умасливал его Хлойне, втягивая голову в ворот по-комиссарски распахнутой рубахи. - Если ты не хочешь переделывать, то я этим займусь.

- Так как, Шлейме? - наседал на отца Диниц, прозванный арестованным Цукерманом за его бесконечные "йе, йе" ("да, да") - Йеницем.

- Я уже вам сказал: переделывать не буду! - выдавил отец. - И не хочу, чтобы мою работу переделывали другие.

Народный заседатель, старый подпольщик и, возможно, стукач, наклепавший на хуторянина Цукермана, Хлойне Левин еще глубже втянул в ворот голову, поросшую редкими волосами.

- Как знаешь... - Диниц откашлялся и продолжал: - Но смотри, как бы ты после не пожалел... Меня Цукерман наградил прозвищем "Йениц". Будь

Иосиф сейчас с нами, а не с белыми медведями, он переименовал бы тебя из Кановича в НЕЙНовича (НЕТновича).

Он помолчал, смачно плюнул на раскаленный утюг, провел им по сукну, и облачко горячего пара повисло над его головой, как далекое и зыбкое воспоминание.

- Мой отец, светлый ему рай, - как ни в чем не бывало продолжил Диниц, - был в Укмерге пожарником, и я, как водится, сначала тоже об этом мечтал вырасту и буду со шлангом в чешской каске по крышам лазить, вытаскивать людей из огня, тушить пламя... Бывало, выбегу во двор, зачерпну в колодце полведра воды, притащу в избу и, пока мамы нет, тренируюсь, на пожарника учусь: подойду к печке, открою заслонку и плюх всю воду на горящие угли...

Ох, и влетало же мне от родителей за эти шалости! Вся задница, бывало, пузырится - сесть не мог. Но все же, видно, с тех пор во мне что-то от порки осталось... не зажило вместе с волдырями. К чему же это я тебе, Шлейме, сейчас говорю? А говорю я это тебе к тому, что не один ты такой...

- Какой? - встрепенулся отец.

- Любитель из ничего огонек высекать... Господи, что за время, что за мир? Куда ни глянь - задиры с горящей паклей в руке. Только и ищут, как бы что-то поджечь, где бы угли поскорей раздуть. Скоро, кажется, уже не дома, а души, как дранка, запылают... Страшно... Когда мы из лесу вышли, я думал: все, конец, огонь потушен, не будет больше на свете ни ненависти, ни злобы... Не будет никогда. Я думал: больше никто и никогда не потревожит сон мертвых. Ни слезами, ни стонами, ни грязными поклепами... Ошибся... Не успел я сдать оружие, как возле своего дома услышал: "Жид пархатый, убирайся в свою Палестину!", не успел остыть от страха, как на меня новые страхи навалились... похлеще лесных... Ты, Шлейме, понимаешь, о чем я?..

- Понимаю, - сказал отец и покосился на шмыгающего носом Хлойне. - Ты считаешь, что этими твоими "да, да, да" можно страхи отпугнуть, а не накликать? Ты считаешь, что этими "да, да, да" можно накормить злобу и она оставит нас в покое?..

- Ничего я не считаю... Но горящие угли глупо гасить керосином. Я считаю, что не стоит ссориться и враждовать из-за пустяков. Я считаю, что тебе, Шлейме, надо каску надеть и потушить тлеющие угольки - разыскать этого Карныгина и сделать все, чтобы он остался доволен. Ведь сколько их, довольных, на свете? Кругом одни недовольные. Зачем же их множить?

- Ничего, Диниц, не поделаешь: человек рождается недовольным... и недовольным умирает...

- Ну что ты тут философствуешь? Отвечай прямо: разыщешь его или нет?

- Нет! - отрезал отец.

- Нет так нет, - выдохнул Диниц. - Как говорится, хозяин-барин. Но как бы тебе не пришлось пожалеть.

- А что если мы, как говорил Владимир Ильич Ленин своему брату, пойдем другим путем? - Из дальнего угла ателье внезапно донесся простуженный голос "новобранца" Рафаила Драпкина, перебравшегося из заштатного Молодечно в Вильнюс, чтобы у оставшихся в живых мастеров-соплеменников постичь тайны портновского ремесла. - А если взять и скопом выкупить костюм?

- Вряд ли от этого Карныгина откупишься. Он офицер, а офицеры принципами не торгуют, - сказал осмотрительный Диниц, косясь на притихшего в углу подпольщика Хлойне, при котором лучше и безопаснее было прослыть круглым дураком, чем клеветником и очернителем Советской Армии...