Шелестят паруса кораблей

Особняк у Синего моста был удобен для встреч. Двухэтажная постройка обегала клумбу. Двор хранил вид деревенской усадьбы с двумя небольшими флигелями. Один, одноэтажный, ближе к воротам, был для служителей, другой, в два этажа, занимали два брата-гвардейца. Позади усадьбы был канал с болотистыми берегами.

Завалишин весело приветствовал дворника с широчайшей бородой-лопатой, которую он то и дело оглаживал рукой.

— Бодрствуют? — с нарочитой развязностью показал на окна второго этажа Завалишин.

— Так точно, ваше сиятельство! В карты режутся.З

авалишин многозначительно посмотрел на Феопемпта, — мол, как дело поставлено...

В передней флигеля сидел денщик. При виде их он вскочил. Завалишин небрежно сбросил ему на руки шинель и подошел к зеркалу. Феопемпт на секунду задержался у порога.

— Что же ты?

— Да как-то это...

— Что это? Со мной ведь. Считай, ты все равно что свой.

— Так-то так...

С верхнего марша лестницы, наклонясь через перила, смотрел вниз офицер с буйно разросшимися вихрами на висках.

— Ты, Дмитрий? Ждем тебя. Там страсти разыгрались... Вопрос — освобождать крестьян до политического преобразования или после него?

Завалишин снисходительно улыбнулся.

Хозяин распахнул дверь. Левой рукой отдернул портьеру, и перед пришедшими открылась обширная комната. Вдоль стен на турецких диванах и низких тахтах, в густом дыму, с трубками и кальянами, располагались офицеры разных родов войск и несколько штатских. Высокий офицер-гвардеец стоял, возвышаясь над сидящими на угловом диване, и говорил, энергично жестикулируя. Один из сидевших на краю, отчужденно глядя в сторону, лениво перебирал струны гитары. На лице его, холеном и скучающем, бродила снисходительная улыбка.

— Чтобы такая акция, как освобождение крестьян, прошла мирно и с наименьшими потерями для страны, надо сначала убрать с исторической сцены этих зубров, кои сейчас составляют ареопаг. Скорее можно вообразить, что горы потекут молоком, нежели представить себе Аракчеева или ему подобных дарующими волю своим рабам. Таких надо будет принудить, если не уговором, то силой. А для сего необходимо заранее лишить их самих силы и влияния.

— Господа, — вмешался толстяк с моноклем, — опыт испанской державы и многих ломбардских владетелей...

— Какие тут ломбардские владетели! — перебил его резкий голос хозяина. — Вы забываете, что мы — Россия. Мы не похожи ни на азиатскую деспотию, ни на европейскую демократию. У нас своя история, своя судьба.

— При всех условиях нам необходимо единство цели и взглядов, а у нас что ни вопрос, то споры.

— А знаете, господа, в чем основа основ? — подкрепляя слова перебором струн, спросил гитарист.

— А ты скажи.

— Скажу. Есть, пить, спать и любить женщин.

Феопемпт, который пришел сюда в настроении почти благоговейном, был поражен.

— Это что такое? — спросил он у соседа по угловому дивану, где устроился среди незнакомых.

— Вы что, не знаете Никиту Муравьева? Шутит...— бросил через плечо сосед.

Молодой чиновник, стоявший у окна, поднял руку, заявляя о желании говорить. Все сразу умолкли, а Муравьев приставил гитару к борту дивана.

И серьезность выражения лица, и порывистость жестов, и вспыхнувшие глаза, и голос, подкупавший искренностью, — все свидетельствовало, что это не рядовой член общества, а один из его вдохновителей.

Завалишин был в этот момент в другом углу комнаты. Он поднялся, пересек комнату по диагонали и, не обращая внимания на говорившего, зашептал что-то на ухо офицеру инженерных войск.

— Давайте послушаем Рылеева, — перебил его тот. И, чтобы смягчить неловкость, добавил: — Я слушаю его впервые.

Завалишин с неудовольствием отошел от сапера и устроился подле Феопемпта.

— Вот настоящая звезда этого тусклого небосклона,— бросил он Феопемпту так, что слышали и другие.

«Рылеев, — соображал между тем Феопемпт. Он уже слышал эту фамилию. — Ах, да! Он служит в правлении Российско-Американской компании. Василий Михайлович считает его одним из наиболее толковых и, главное, неравнодушных работников компании».

Между тем Рылеев говорил... И как только раздался его звучный баритон и, все ускоряя ритм, потекла его речь, — тишина в зале углубилась еще больше. Теперь оратор говорил порывисто и властно. Он говорил о великих исторических задачах, стоящих перед российским обществом, о его священном долге перед народом. О серьезности момента, о позорном поведении царя и его министров в деле Семеновского полка. С гневом и возмущением говорил он о палаче и мракобесе Аракчееве.

Феопемпт слышал трудное, громкое дыхание собравшихся членов общества. Волнение охватило его самого. Он с трудом сдерживался от желания вскочить и куда-то бежать, что-то сейчас же сделать. Было такое ощущение: если эта гневная речь поднимется еще на одну ступень — надо будет немедленно дать выход накопившимся чувствам.

С кресла у клавикордов поднялся офицер, в сдержанной напряженности которого было что-то трагическое. Он вышел на середину зала, составил каблуки и твердым голосом заявил:

— Поручите мне. Я убью тирана. 

Его слова вызвали взрыв: почти все вскочили с диванов.

— Ты безумец! — кричали одни.