Шелестят паруса кораблей

— Врангель получил чин капитан-лейтенанта, Владимира четвертой степени. Да еще деньгами...

— А ты?

Матюшкин смущенно молчал. Он и сам не знал — получит ли он чин лейтенанта...

— Да уж этот адмирал де Траверсе! — рассердился Вильгельм. — Три с лишним года такой жизни...

— Не жизни, а подвига! — хмурился Пущин.

— На извозчике по вьюжной Москве проехать — и то потом надо отогреваться.

— Человек не собака, все выдержит, — мрачно шутил «паяс».

— А как у тебя с бароном? Ладили?

— Было по-всякому.

— Впрочем, с тобой всякий поладит. Добр ты, Матюша!

Матюшкин улыбнулся, вновь вспомнив, как таскал и гонял исправника...

Расходились, разъезжались на заре. Зимние морозы прошли, но утренники давали себя знать. Снег хрустел под ногами. Меховые воротники пришлось поднять — закрыть уши.

Матюшкин и Яковлев, чтобы освежиться после ночного сидения, пошли проводить друзей.

Пущин, шагавший молча, вдруг остановился и сказал, медленно и трудно роняя слова:

— Разбередил ты мне душу, Федор! Не заснуть уже сегодня. Все думаю об этом крае, о котором ты рассказывал. Сибирь — слово-то какое... Круглое, холодное и точно бы тронутое алым.

— Эх, Иван! — Федор взял друга за плечо. — Не видел ты зарю сибирскую. Тут такой не бывает. Три четверти горизонта пылает. И знаете, друзья, цветы сибирские не пахнут, но их лепестки горят словно отблеск этой зари.

— Ну ты, Федор, разошелся. Никогда тебя таким не знал, — улыбнулся Иван Пущин. — А впрочем, хорошо ли мы знаем друг друга?..

Высокий, угловатый Кюхельбекер дружески и сочувственно смотрел сверху вниз на друзей. Такие встречи бывали теперь не часто. Но в памяти они сольются с воспоминаниями о лицейских садах, о юной чистой дружбе. Что готовит им жизнь дальше?..

Разошлись, крепко пожав друг другу руки.

Федора ждала Невская столица.

НА ВОЛГУ

Завалишин пришел через час-другой после обеда. Евдокии Степановне показалось — он чем-то озабочен.

— Что-нибудь случилось? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.

— От вас ничего не скроешь, — кисло улыбнулся Дмитрий Иринархович. — Случилось... Вот пришел проститься.

— Надолго?

— Не знаю точно...

— Опять кругом света?

Завалишин рассмеялся:

— Для вас, уважаемая Евдокия Степановна, кругосветное путешествие стало чем-то вроде загородной прогулки. Нет, теперь я на Волгу.

Услышав голос друга, в комнату вошел Феопемпт.

— Все-таки решил ехать?

— Решил ехать. Дисциплина у нас, сам знаешь... — продолжал он, понизив голос и отводя Феопемпта в дальний угол комнаты. — Не мне же показывать образец неповиновения. Задание почетное... Что мы знаем о настроениях в провинции? Ровным счетом ничего. И такая поездка, как моя, в отдаленную губернию — это свежий ветер, а может быть и больше.

— Ну, ты им покажешь штормовую погоду! — Во взгляде Феопемпта возбуждение, юношеский восторг.  Как жаль, что мне нельзя с тобой!

— Почему нельзя? Хочешь, возьму с собой?! — воскликнул Дмитрий Иринархович и похлопал Феопемпта по плечу. — Если это серьезно...

— Нет, нет! — заторопилась Евдокия Степановна.— Пожалуйста, Дмитрий Иринархович, не соблазняйте его никакими поездками. За вами он, известно, куда угодно...

— Евдокия Степановна, вы правы, — сразу же согласился Завалишин. — А Василий Михайлович скоро будет?

— С минуты на минуту.

Головнин, оказывается, уже знал о предстоящем отъезде Завалишина. С легкой улыбочкой, когда полные губы его чуть поджимались, а в углу правого глаза образовывался темный добродушный уголок, он спросил Завалишина — очень ли он доволен этой поездкой на восток? И почему выбрал такое время?

Завалишин пожаловался, что ему вовсе не хочется уезжать из столицы.

— Впрочем, — сказал он, — я имею одно почетное и приятное поручение. Я везу в Москву и Казань рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума».

— Вы, конечно, в восторге от этой комедии?

— В ней есть страницы большого блеска. Они убийственны для сторонников старых порядков. И, знаете ли, в Москве я буду читать пьесу в доме сыновей самой княгини Марьи Алексеевны.

— Ну что же, поезжайте. Но мне жаль, что вы покидаете нас.

Простившись с Головниным, Завалишин, сопровождаемый Феопемптом, направился к себе. Он размышлял — откуда стало известно Головнину о том, что он едет на Волгу? Одно из двух — либо Василий Михайлович состоит в обществе и это скрывают от него, Завалишина, либо нескромность членов управы дошла до таких пределов, когда, в сущности, тайны уже нет и, может быть, даже списки членов общества ходят по рукам, не минуя, конечно, Аракчеева и его клевретов.

— Все это никуда не годится! — вырвалось у него вслух.

— Что не годится? — спросил Феопемпт.

— Ах, тебе бы мои заботы!.. Когда имеешь дело с такими людьми... Чтобы довести состав тайного общества до нескольких тысяч, сохраняя тайну, по расчетам управы, надо два-три года. Но при таких порядках за три года даже намек на тайну исчезнет сам собой.

— Разумно, — согласился Феопемпт.

— Была бы моя воля, — продолжал Завалишин,— я бы поставил дело иначе...