Шелестят паруса кораблей

Святки в приволжских помещичьих усадьбах испокон века празднуются долго и основательно, со всем уютом и забвением прочих забот. Встречи, приветы, разговоры — в этой праздничной суете прошли для Завалишина дни конца декабря. За это время он успел получить достоверные вести о событиях в столице и отчетливо представить себе и трагическое положение заговорщиков, и свое собственное.

Задерживаться далее в Казани смысла не было, и Завалишин двинулся в Симбирск...

Фельдъегерей не хватало, и за Завалишиным уже мчался артиллерийский офицер, против воли ставший жандармом. Передав губернатору соответствующий приказ, он стал ожидать Завалишина у городской заставы Симбирска.

Завалишин въехал в Симбирск проселком, минуя заставу. Сложным объездом, петляя переулками, он проехал в усадьбу Ивашова, суворовского генерала, друга семьи Завалишиных.

Когда дом затих, в кабинет, где постелили Завалишину, вошел молодой Ивашов — ротмистр кавалергардского полка и адъютант командующего Второй армией графа Витгенштейна.

Усевшись на угол письменного стола, он спросил:

— Что думаете о дальнейшем?

В душе Завалишина царили теперь неуверенность, усталость и страх. Да, самый заурядный страх за свою жизнь и привычное благополучие. Но перед этим офицером, женихом сестры, Дмитрий Иринархович счел долгом принять достойную позу. Он широко зевнул и заявил:

— Утро вечера мудреней. Будет день, будут мысли.

— Вы уверены, что будут и день и мысли?

Наигранная самоуверенность сразу покинула Дмитрия Иринарховича.

— Вы думаете...

— Я думаю, что даже у нас вы можете рассчитывать на недолгий, и притом весьма относительный, покой. Заметьте — относительный. Все, что доходит до нас, неутешительно. Идут аресты. Николай свирепствует. Я хорошо знаю этого тупого, жестокого властителя. Корона упала ему в руки, и он ни за что не выпустит ее. Он туп, но энергичен и мстителен. — Ивашов слез со стола и подошел к Завалишину вплотную. — Примите мой совет. Немедленно, не теряя ни минуты, сожгите все документы, письма, портреты, дневники, если они у вас есть... И немедленно решайте, как быть. Мы можем скрыть вас в дальних деревнях, можем помочь бежать за границу.

— Я не хочу, не могу скрываться, когда мои товарищи арестованы. Нет, честь офицера не позволит мне так поступить...

Ивашов помолчал, уважительно глядя на Завалишина.

Уходя, еще раз повторил:

— Сожгите все... Ну, вы понимаете... И решайте... Я оставляю вас до утра. Моя матушка обеспокоена. Она что-то чувствует. Ах, как все это невесело!

— Мы не дети. Знали, на что идем, — уводя взгляд в сторону, сказал Завалишин.

Но стоило Ивашову уйти, как гостя охватила слабость. Он нервно жег письма, колеблясь и тоскуя над каждым листком записной книжки...

К утру он несколько успокоился, надел мундир и отправился к губернатору, близкому знакомому Ивашовых и Завалишиных.

Губернатор, уже имевший приказ об аресте Завалишина, принял его настороженно. Но Дмитрий Иринархович после официального приветствия сразу перешел к делу.

— Вот, ваше превосходительство, приехал в Симбирск на святки повеселиться, пожить подольше, да видно не придется.

— Почему же так? — прищурив глаз, спросил губернатор.

— Видно, не время... Получил вести из Петербурга — там арестовывают всех, кто был близок или просто знаком с участниками заговора. Ну, а кто же их не знал, кто не был знаком? Так уж я решил для ясности, чтобы не быть запутану в следствие, не лучше ли самому явиться к вам и поспешить в столицу?

Не трудно было заметить, какая гора свалилась с плеч сановника. Он тут же разразился градом комплиментов уму и такту лейтенанта и постарался устроить все так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Завалишин оказался на гауптвахте, но доступ к нему был свободен, а обедать узник в сопровождении дежурного штаб-офицера ходил к Ивашовым.

Артиллерийский офицер, исполнявший роль фельдъегеря, успокоился. Он выполнил приказ, узник был покладист, разговорчив и на всю дорогу до Петербурга обильно снабжен всем, что допускалось по регламенту и способствовало быстрому проезду по январским дорогам...

КАЗЕМАТ ПЕТРОПАВЛОВКИ

Когда Завалишин, закованный в кандалы, остался в камере один и до конца постиг, что иллюзиям и надеждам нет места, он впервые ощутил всю искусственность былых своих представлений о собственном месте в жизни.

Он думал о близких ему прежде людях. Об этих обитателях дворцов, о титулованных вельможах, об этих разодетых дамах, прочивших за него своих дочерей и племянниц.

Они останутся безмолвными и равнодушными. Они не подумают использовать свое влияние, свои связи, свою светскую ловкость, чтобы снять с него эти железные цепи, извлечь его из этой жуткой камеры, которая стенами своими, их тупой нерушимостью напоминает гроб.

Сперва были допросы — один, другой, третий... Предъявленные обвинения Завалишин упорно отрицал. Тогда ему прочли показания «раскаявшихся». Устроили очные ставки. Перепуганный насмерть мичман Дивов повторил свое показание: первым, кто рассказал ему о тайном обществе и внушил мысль о ниспровержении и истреблении царствующей фамилии, был Завалишин.