Шелихов. Русская Америка

Нет поры более красивой на Камчатке, чем осень. Первые холодные росы и великое разнообразие красок оденут деревья, обсыплется земля сладчайшей ягодой — горстями бери голубику и жимолость; в реки войдут неисчислимые стада рыб. И так плотно пойдёт рыба, что вода кипит, взбрасывается фонтанами на перекатах под ударами сильных, налитых жиром тел. Тих камчатский край в эти благословенные дни. Сыты рыбой и люди, и звери, и ничто не нарушит покоя, но лишь только вода плеснёт в речушке или медведь рыкнет, выхватывая пудовую рыбину на перекате. Но и рыкнет-то не зло, а довольно, радуясь удаче. Дятел над головой всё долбил в ствол, сыпал рыжей корой. И вдруг крикнул громко и метнулся вниз с горушки. Синей молнией сверкнули большие, отнесённые назад крылья.

От потухшего костра поднялся Степан, потянулся, хрустнул суставами, поправил чёртову повязку над глазами.

Крепким выказал себя Степан в походе. А ведь не сибирский был человек. Казак. Казаки-то, известно, всё больше на коне. В этом они молодцы. На таёжной же тропе ходоки нужны. Но он не сдавал. Шёл как двужильный. Шелихов даже и не ожидал от него такого. Степан и старому бы таёжнику не уступил.

Бородёнку огладил Степан, повернул лицо к Шелихову:

   — Спишь, Григорий Иванович?

Поскрёб под армяком чёрными ногтями и, не дождавшись ответа, опустился на карачки перед костром. Дунул в угли. От костра потянуло чуть приметным дымком. Степан поднял лицо, пошарил взглядом вокруг, подобрал кусок бересты, веточки какие-то и стал пристраивать на угли. Опять склонился — так, что видна стала из отставшего ворота армяка жилистая тёмно-коричневая шея, и дунул на угли так, что серый пепел поднялся столбом. Из-под углей выскочили красные язычки, и береста и хворост разом занялись пламенем.

Шелихов зашевелился под елью. Степан, разживив огонь, оборотился к нему:

   — А... — протянул, — я думал, спишь... Чайку сейчас сгоношим.

   — Ты давай, — ответил Григорий Иванович, — насчёт чайку расстарайся, а я пойду на коней взгляну.

Начинался пятый день, как вышли Шелихов со Степаном из Большерецка. Верховых коней взяли, припас охотничий, ружья и, поспешая, пошли на север, вдоль побережья. Дума была такая: подняться до Порапольского дола, соединяющего Камчатку с матёрой землёй, и далее, миновав узкий этот перешеек, уже по матёрой земле, вдоль моря, идти до Охотска. Путь большой. Сотни и сотни вёрст, да и каких ещё вёрст. Каждая сажень слёзы. Наплачешься. На этом пути ломались многие. Кочкарник, болотины, а то непроходимые заросли или, ещё хуже, рассыпной галечник. Вроде и твёрдо лошадь копыто ставит, а оно скользит, скользит и, ежели не успеешь подпереть скотину плечом, упадёт. Раз упадёт, два и побьётся о камни. С неё тогда какой спрос? Стоит, ноги дрожат, голова опущена — спеклась лошадка. Отдых нужен, иначе не пойдёт, хоть ты убей её. Вот и шагали так-то. Да ещё торопились. Григорий Иванович знал: пойдут ветры с Охотского моря — станет много хуже. С опаской на небо поглядывал по вечерам, боясь багровых ветреных закатов. До холодов хотел уйти как можно дальше. Вот оно ватажное счастье: на чужой земле намыкались до пуповой дрожи, а на свою пришли, и тоже не мёд.

Григорий Иванович спустился с горушки. Стреноженные лошади ходили по лугу, щипали высокую осоку. Благо ещё, что травы стояли в рост человека. И хорошие травы, сочные. Об этом хоть заботы не знали.

Григорий Иванович отпрукал ближнего к себе мерина, рыжего, обгладил и склонился осмотреть ноги. Ноги побиты были немного в бабках, но с вечера Степан по-казачьи обвязал запаренными в кипятке травами, и ничего — подсушило ссадины.

Меринок тянулся мягкими губами к склонившемуся перед ним Шелихову, чуть трогал за волосы.

   — Но, балуй, — Григорий Иванович поднялся, протёр ноздри меринку полой армяка. Потрепал по влажной от росы, но всё же тёплой шее. Меринок всхрапнул благодарно и сунулся положить тяжёлую лобастую голову на плечо Шелихову. Григорий Иванович отстранился и, согнав лошадок в табунок, повёл к реке.

Пока шёл через луг, роса вымочила полы армяка и порты. Ноги обожгло холодком, и Григорий Иванович приободрился разом. Как ни устал за последние дни, как ни вымотался, а подумал: «Ничего, дойдём! Комар забодай!»

Кони по пузо вошли в реку и остановились, припав губами к воде. Пили не торопясь, поигрывали кожей. Меринок рыжий вскидывал голову, отфыркивался и опять припадал к воде.

Шелихов стоял у склонившейся над берегом старой корявой ивы, поглядывал на коней. И вдруг из-за сопок брызнуло солнце, высветив реку до самого дна — так, что каждый камушек, выстилавший русло, был различим. И Григорий Иванович увидел, что не каждому дано увидеть, ежели он даже и длинную проживёт жизнь. В просвеченной солнцем воде шла рыба. Метровые лососи, без усилий преодолевая течение, шли спина к спине, голова к голове. Тела струной вытянутые, ровные, округлые, плотные. Ну, прямо шитое серебро. Мощно работали радужные плавники, и чувствовалась в движении рыбьего стада такая первозданная сила, что захватывало дух.