Шелихов. Русская Америка

Потап взглядывал на сидящих вкруг очага.

   — Работа куда как чистая... Зачем бы мужику на край света идти? Да и не голодный был... Серебро человека всегда прокормит. То известно...

Потап замолчал, посмотрел на пляшущее пламя — знать, вновь вцепилась в него боль, — но тут же продолжил рассказ.

Он говорил только то, чему был свидетелем или о чём слышал от людей, которым доверял. Потап трудно подыскивал слова — мореходам не часто выпадало говорить, всё больше в деле испытывала их судьба, — но, видно, оттого, что голос рассказчика дрожал, словно вот-вот оборвётся, а над землянкой не смолкала пурга, неровно светил фонарь, едко воняя китовым жиром, да ещё и потому, что сам хлебнул полной мерой с первых шагов ватажного счастья, Баранов за словами Потапа видел, как воочию, неизвестного ему Михайлу Неводчикова. Эдакий мужик с исхлёстанным ветром лицом, с морской сутуловатостью в фигуре, с крепкими руками, что умели и в бешеную волну удержать штурвал, поднимался из пламени очага. «А, ребята, — говорил мореход, — а не слабо ли за край света заглянуть!»

После службы у Беринга, на малом судне, Неводчиков дошёл до Алеутской гряды, взял бобра и котика, но главное — начертил карты островов Агатту, Атгу, Семичи. Карты Неводчикова были выполнены искусно, вот в чём помогло ему мастерство работы по серебру. Он будто бы не тушью по бумаге писал, а резцом водил по серебряной пластине — так чётки, точны были его карты.

Зайков, боясь, что не успеет, торопился с рассказами. И в заметённую снегом землянку один за одним входили мужики, что, не жалея сил своих, здесь, на Восточном океане, крепкой рукой мощно и властно стремили суда через волны. Шагали неведомой тундрой.

Потап назвал ещё одно имя — Николай Дауркин. На оленях этот казак прошёл от мыса Дежнева к Аляске и достиг первых прибрежных островов. Шёл в зимнее страшное время, в крепчайшие морозы, и руководством для него были только рассказы оленных людей, чукчей, утверждавших, что за ледяными полями есть земля и там-то живут «иные люди». Они называли их «зубатыми». По обычаю своему, люди эти прорезывали нижнюю губу и вставляли в прорез костяную колюжку.

«Зубатых» людей Дауркин нашёл. От них узнал, что за островами, через «малую воду», лежит Большая земля, богатая зверем и полноводными реками. Один из старейшин «зубатых» нарисовал Дауркину на снегу Большую землю. Дауркин трудной дорогой вернулся в Анадырский острог и составил карту своего похода. Аляску он назвал «Землицей Кыгмак».

Первым из российских землепроходцев Дауркин упоминал о великой реке Аляски — Юконе.

   — Много, много мужиков было крепких, — свистел прерывистым шёпотом Потап, — не перечтёшь.

И опять замолчал, глядя в огонь. Зрачки от боли расплывались во весь глаз. Рука шарила по груди, словно пытаясь унять давящую боль.

   — На Уналашке, здесь, есть река Убиенная, — сказал Потап и спросил: — А знаете, почему ей название такое? Лёг на ней Пётр Дружинин.

И ещё один землепроходец вступил в круг света пылавшего очага.

Пётр Дружинин заложил на Уналашке зимовье и начал промысел бобра. Но алеуты напали на зимовье и разгромили его. Российское судно сожгли. Дружинин увёл ватагу на соседний остров Сиданак и построил крепостцу. Алеуты, однако, не оставляли ватажников в покое. Дружинин вышел к алеутам на переговоры, но был сбит костяной дубиной и зарезан.

   — Оттого-то, — сказал Зайков, — речку, где было его зимовье на Уналашке, назвали Убиенной.

Потап рассказал о селенгинском купце Андриане Толстых, принёсшем новые сведения об островах, названных позже Андриановскими, о сотнике Иване Кобелеве, ходившем на острова Диомида, с которых был виден американский берег.

   — Работники это были, — сказал Потап и повторил, как хорошо продуманное и решённое, — работники.

Но всего, что знал, поведать Потап Зайков не мог. Силы его были на исходе. В конце зимы Зайков умер.

Случилось это ночью. В землянке спали, и только Баранов сидел у очага. Неверные отсветы скользили по низко нависшему потолку, и лицо Александра Андреевича, склонённое над очагом, опущенные между колен набрякшие руки то отчётливо выплывали из сумрака, то вновь погружались в тень. Баранов сидел, плотно сомкнув губы.

Неожиданно он почувствовал взгляд и оглянулся. С лавки смотрел на него немигающими глазами Потап.

   — Подойди ко мне, — негромко, но ясно сказал Зайков.

Говорят, что человека судят не по тому, как родился, и даже не по тому, как жил, но единственно — как умирал. Рождаются люди несмышлёными, но вот умирают, собрав в себе всё, что накопили за жизнь, и здесь-то, перед последним пределом, и выкажется, выплеснется наружу, выйдет без утайки и доброе, и злое души человеческой. Труслива ли она.

Всё так же глядя, не мигая, на него, Зайков сказал отчётливо, как давно не говорил:

   — Пуп завязывайте потуже. Для жизни его крепко затягивать надо. — Передохнул и ещё сказал: — И до вас ходили здесь мужики добрые, а вам дальше идти.

Потапа похоронили в мёрзлой земле Уналашки.

Баранов, бросив первую горсть земли в могилу Зайкова, подумал: «Вот какие дорогие земли новые...»