Шелковый путь

У людей иссякло терпение. Время шло, а сыпа и не думал кого-либо забавлять. Старики, жалуясь на боль в пояснице, разбрелись по домам, но самые терпеливые продолжали сидеть. Всех удивляло необыкновенное хладнокровие и самозабвенная важность гостя. Наступала полночь, а он даже не шелохнулся, не вымолвил ни словечка. Так и застыл на почетном месте, словно каменный идол. Наконец ему наскучило ковыряться в зубах. Он тщательно вытер зубочистку о поясной платок, снова сунул ее за пазуху и взял домбру, лежавшую перед ним.

Все затаили дыхание. Людям казалось, что случится чудо, если только этот необыкновенный человек раскроет рот. Пока что от сыпы услышали одну-единственную фразу: «Здесь, что ли, находится аул Ошакбая?»

Нет, сыпа и не думал петь, даже рта не раскрыл. Он побренчал на домбре, пощелкал по слабой верхней струне, что-то промурлыкал. Однако это мурлыканье неожиданно прозвучало в лад со струной. Постепенно усиливаясь, нарастая, оно напоминало не то тоскливый плач верблюжонка, не то монотонное завывание шамана-баксы во время камлания. В юрте стало оживленно, послышался смех. Странная музыка! Не песня, не кюй — просто прихотливый напев, отрывок протяжного мотива. Упруго пощелкивая по струнам, сыпа время от времени безвольно ронял правую руку, а по длинному грифу продолжали трепетать пальцы левой руки, извлекая короткие, причудливые звуки. Напев затихал, угасал, но все же не обрывался, а через минуту нарастал с новой мощью.

Лицо сыпы оставалось непроницаемым, ни единый мускул на нем не дрогнул. Казалось, играла и сама себе подпевала подголоском одна домбра. Кто-то из подростков, сидевших возле порога, прыснул. Уж больно забавно звучал напев. Тут же со всех сошло оцепенение, грохнул дружный смех.

— Что за кюй?! Это вой сказочного дива!

— И не вой вовсе. Одно бормотанье…

— Нет! Это мелодия-дурман. Она будоражит кровь. Ее приятно слушать на ложе в раю!

Сыпа насупился, отпихнул домбру.

— Это кюй нашего предка Абу-Насра, которого в мире звали Фараби. Называется «Водоворот» и исполняется главным образом на свирели…

Сказав это, сыпа вновь окаменел как истукан.

Домбра пошла по кругу. Пошумели, покричали, повеселились. Потом снова расстелили дастархан. Принесли блюдо, широко распространенное среди оседлых земледельцев-кипчаков присырдарьинской низменности, — майсок: очищенное, проваренное белое просо, размешанное в масле. Внешне оно похоже на красную рыбью икру. Блюдо это обладает одним неудобным свойством: со свежим мясным бульоном оно разбухает в животе, безудержно распирает желудок. Особенно опасно есть майсок после жирного мяса. Хозяева это, конечно, хорошо знали, но уж очень хотелось им испытать сыпу. Ведь, по обычаю, сыпа обязан отведать всего, что ему радушные хозяева преподносят. А особенно почетно для хозяев, если посуда возвращается каждый раз пустой.

Обжора-шут, должно быть, набил до отказа свое необъятное брюхо. На его помощь сыпа надеяться уже не мог. Пришлось самому съесть целую чашу майсока.

Вслед за этим подали шубат — напиток из квашеного верблюжьего молока, потом кумыс. Сыпа ел и пил, не подавая виду. Но когда он выцедил вторую чашу кумыса, поданную с подчеркнутой учтивостью, сердце у него заколотилось, липкий пот выступил на лбу. В желудке явно творилось что-то неладное. Но, дитя традиции, сыпа не должен выказывать слабость. Не дай бог осрамиться ему на глазах у простых смертных. Выдержка никогда не должна покидать его. «Долго ли еще до рассвета?» — с тревогой подумал он и глянул в верхнее отверстие юрты. Звезды редели, блекли. Те, кто встретил его вечером на холме, понемногу разошлись, но вместо них пришли другие: юнцы, подстерегавшие девушек, пастухи, ночные сторожа. Всем хотелось поглазеть на знаменитого модника и музыканта сыпу, полюбоваться его нарядом, послушать его речи, увидеть и по возможности перенять его манеры, жесты.

Сыпа явно устал. Затекли, задеревенели, как чурки, ноги, ныла спина. Голова гудела. Но лишь тогда он будет достоин славы сыпы, если просидит так, не шелохнувшись, не хмуря брови, до утра, до тех пор, пока его не проводят торжественно всем аулом. «Уа, славный пращур! — молился про себя сыпа. — Поддержи мой слабеющий дух. Не дай осрамиться. Не дай злорадничать черни. Не отметь меня тавром презрения!»

В аулах с неизменным почетом встречают сыпу. «Сыпе сопутствует благо», — говорят в народе. Но почет зачастую оборачивается испытанием, а испытание — тяжкой мукой. Однако приходится терпеть. Такова плата за почет и славу. Таков обычай, освященный предками.

Когда принесли бузу, настоянную на ячменном сусле, бедный шут поспешно встал и вышел из юрты, сказав, что пора присмотреть за лошадьми. Сыпа был вынужден выпить еще и его долю. Выпить-то он кое-как выпил, да хмель ударил в голову, в животе забушевало-заурчало, будто там насмерть грызлись бешеные собаки. Ковыряясь в зубах, сыпа с безразличным выражением на лице все чаще поглядывал через потолочный круг на небо: «Боже! Наступит сегодня рассвет или нет?!»