Шелуха/Husk

Стайлз отставляет бутылку и вытирает влажные губы запястьем. Всего лишь кусок хлеба, а тошнота проходит. Это более, чем странно, кажется. Жаль, что головную боль так просто не уберешь.

— Тогда ещё один вопрос. Почему ты не спишь?

— О, боже, с чего ты взял…

— Ты себя видел?

Стайлз поднимает брови. Громко фыркает и отворачивается.

— Пф-ф-с.

Вот и разговор. Разве не этого ты хотел? Долбаная лекция, как будто ты не выполнил домашнее задание по сохранности остатков собственного здоровья.

— Мне не нужно себя видеть, чтобы понимать, что я выгляжу, как дерьмо, — Стайлз обращается к закрытому окну, за которым слепящими, почти белоснежными равнинами раскинулась пустыня. — Знаешь, Дерек. Поехали отсюда нахрен. Я устал. Мне нужно ещё попросить прощения у отца за то, что я вырос таким мудилой. Иногда я думаю: эм, чёрт, как же хорошо, что это конечная станция. Ещё большего придурка из меня было бы тяжело сделать через год или два. Кажется, я достиг максимальной амплитуды в этом. Ну, знаешь…

Повисает тишина, которая собирается и колет в носу.

Стайлз напряжён. Он бьёт себя по колену кулаком, как будто в такт этим ритмичным ударам текут его мысли. Или бьются о воспалённое сознание, как умирающие на суше рыбы.

— Я не силён в этом, — внезапно серьёзно говорит Хейл, — и понятия не имею, что ты жаждешь услышать от меня. Но одно я могу сказать точно: тот, кто хоронит себя раньше времени — не стоит ни одного дня из тех, что он прожил до этого. Если не возьмёшь себя в руки, похеришь всё, что у тебя есть.

Сердце совершает медленный кульбит. Стайлз останавливает свои удары. Ему кажется, что он слышит звон, с которым разбивается. Стискивает пальцами переносицу. Потом отпускает. Сжимает их в кулаки — ему стыдно до жара в лице, потому что внезапное осознание того, что он тратит своё и без того быстро сгорающее время, практически выбивает кожаное сидение у него из-под задницы.

Он хочет упасть. Упасть и сильно удариться о дно.

Чтобы кто-то отмотал таймер на несколько делений назад. На пару лет — чтобы не позволить Скотту отправиться с ним в ту ночь на поиски половины трупа, или на пару часов — чтобы не говорить отцу всех тех слов, которые он сказал.

Пальцы холодеют от того, как сильно Стайлз их сжимает. У него уже болят глаза — так внимательно они смотрят сквозь оконное стекло. Повернуться к Хейлу страшно. Иррациональный страх, как будто на лице сейчас слишком много личного, подноготного.

Его голос не трясётся — просто слабый. Как будто человек стоит на крыше небоскрёба, а шквальный ветер задувает все его слова обратно в рот.

— Почему я, Дерек? — Господи, это самый низкий и трусливый вопрос на свете. Стайлз готов зашить собственный рот, который добавляет в довесок: — За что это досталось мне?

— Сначала казнь, потом приговор.

По спине пролетает табун мурашек.

Стайлз даже на мгновение забывает о своей головной боли — поворачивается к оборотню и таращится на него во все глаза. Тот только криво усмехается, откинув голову на кожаный подголовник. Его очки приподняты на лоб.

— О, нет, волчара. «Алиса в стране чудес»? Серьёзно? — голос слегка ошарашенный.

— Только не говори никому.

И с этой фразой почему-то огромный пузырь напряжения лопается.

Разрывается, исчезает. Впервые за последние добланые недели, затянутые в какой-то липкий кокон постоянного страха, боли, ожидания — хочется рассмеяться. Ещё и Дерек косится, приподнимая бровь так, словно приглашает улыбнуться вместе с ним.

Улыбка выходит слабой — лицо совсем разучилось совершать естественные движения губами за пару месяцев. Но она получается.

А улыбка Дерека — это что-то оглушающее. Стилински может поклясться.

* * *

Джон сидит в кабинете перед остывшей чашкой кофе и прижимает пальцы ко рту, поэтому, когда Стайлз появляется на пороге, он насильно заставляет плечи расслабиться, а дыхание — нормализоваться.

Он считает удары секундной стрелки за стеклянной полусферой старых часов.

— Пап.

Джон чувствует сильный спазм в горле и отворачивается, чтобы ползущий вниз угол губы не был замечен сыном. Но, кажется, он замечает. Потому что голос становится сдавленным, словно кто-то мягкой лапой наступает на голосовые связки Стайлза.

— Пап, пожалуйста… пойдём поужинаем.

Шериф Стилински смаргивает резь в глазах и на мгновение опускает голову, чтобы провести ладонью по окаменевшему за несколько часов лицу. Чтобы незаметно стереть влагу со щёк.

Стайлз с больно колотящимся сердцем смотрит, как отец поднимается со своего любимого стула и медленно идёт к выходу из комнаты. Он подходит всё ближе, но глаз не поднимает. Останавливается возле сына, поджимая губы.

Несколько мгновений смотрит воспалёнными глазами в покрасневшие глаза Стайлза, и тут же рывком прижимает к себе, зарываясь пальцами в мягкую ткань футболки.

На секунду оба застывают, и это не кажется нелепым объятьем, как иногда бывает. Скорее, это отчаянное неприятие всего того, что сгустилось чёрными тучами над домом Стилински.