Шемячичъ (СИ)

Из кабинета Кутыкина сочинитель повернул в Совет ветеранов. Но дверь этого помещения была закрыта на замок — председатель то ли уже ушел домой, то ли совсем не приходил, приболев. Ведь не мальчик — восемьдесят шесть стукнуло. Дай бог каждому столько прожить и быть таким же деятельным! И ветеран зашагал к себе домой, спеша хоть бегло зафиксировать в электронной памяти компьютера услышанное в отделе полиции.

«Жаль, конечно, — размышлял он, — что с Письменовым не встретился и никаких новых сведений о Шемячиче не получил. Да и как их получить, когда даже поездка в Рыльск, в тамошний краеведческий музей, ничего нового не дала… Там лишь о «домах Шемяки» и подземных переходах говорят, да о церквях, будто бы им когда-то построенных, но позже, из-за дряхлости снесенных. Еще о церкви-красавице, возведенной в Боровском и сохранившейся до времен Великой Отечественной войны. Однако фашисты и ее сожгли…

Но сколько новых впечатлений, сколько информации… — переключился сочинитель на более свежие впечатления. — На отдельную книгу хватит, а то и на две… А пригодится ли она? — задал он себе каверзный вопрос. — Возможно… — затруднился ответить утвердительно. — Информация — это как и все в природе: ниоткуда не берется и никуда не исчезает, только переходит из одного качества в другое… И вообще это такой груз, который, как любые знания, карман не тянет…

Не плохо было бы расспросить Дремова или Кутыкина о дальнейшей судьбе Зацепина, — испуганными птицами мелькнули мысли в новое русло. — Только, судя по их занятости новыми делами и проблемами, они о нем и думать забыли. Дело в суд — из сердца вон, — усмехнулся он, переиначив известную пословицу. — Так что тоже не будем ворошить ушедшее».

Весна была в разгаре, но деревья еще не покрылись листвой и выглядели как-то сиротливо на фоне серого, бессолнечного, низкого и тяжело-свинцового небесного свода. Впрочем, серым было не только небо, но и крыши двухэтажных домов, и их фасады, и тротуары, и полотно дороги, и даже люди, спешащие куда-то по своим делам. И хотя все они были разные: высокие и низкие, толстые и худощавые, русые и смоляные и одеты в пестрые одежды: красные, желтые, бордовые, синие, зеленые куртки и пальто — однако выглядели серыми и скучными. Лица и взгляды суетливо спешащих особей были какими-то померкшими, поблекшими, пустыми, неживыми.

«Это все из-за социального неравенства и несправедливости, — сделал вывод для себя о людях сочинитель. — Социальное и имущественное расслоение такое, что добра ждать нечего… Когда-то так плеснет, что не дай бог!

Вот количество церквей растет: старые реставрируются, новые возводятся, сверкая золотом и серебром куполов, крестов и алтарей, а люди какие-то бездушные. Хотя ныне и в церкви многие ходят, и молитвы знают, и на службах присутствуют. Но бездушные. Словно кто-то у них души вынул и забросил куда-то далеко-далеко… за ненадобностью. И они уже не люди, а зомби. Бессмысленные, бездумные, бессловесные, действующие механически и автоматически, по какой-то непонятной программе. А если у кого-то в глазах и загорается огонь, то он черный, алчный, совсем не божественный… Такой огонь не может быть божественным, он из другого источника, как некогда сказал один курский писатель. К сожалению, не только черный огонь в глазах банкиров да бизнесменов, чиновников и депутатов, хапнувших в свое время достояние народа и плюющих на такие понятия, как совесть, честь, благородство, но и у многих деятелей церкви. В проповедях говорят о нестяжательстве, а сами раскатывают на иномарках, стоимостью в несколько миллионов рублей. Вещают о воздержании, а у самих физии красные — хоть прикуривай. И от жира лоснятся, едва не трескаются… Сребролюбие выхолащивает души.

Потому нет веры ни правителям, не раз предавшим свой народ (вспомним Горбачева, Ельцина и их присных) и живущим только для себя, ни священникам, погрязшим в словоблудии и роскоши, забывшим о простом человеке и божеском страхе, погрязшим в грехах.

И что делать человеку, видя все это?.. Пить? Наркоманить? Идти в бандиты и проститутки? Или становиться пофигистами, что происходит с большинством?..»

Сочинитель размышлял, а город жил своей безрадостной жизнью. Иногда слышались голоса вездесущих воробьев, хлопотавших о новых гнездах и будущем потомстве. Но их чириканье не шло ни в какое сравнение с городским гулом от проносящихся по улицам города машин, грохота трамваев, уханья строительной техники — копров, вколачивающих железобетонные сваи в растерзанную грудь земли. В этом давящем гуле гасли и карканья пролетавших ворон, и суетливая перебранка грачей из-за прошлогодних гнезд на деревьях.

Воздух, перенасыщенный бензиново-солярными парами, никак не напоминал весенний озон. И на этом сером фоне первая зелень газонов смотрелась чем-то чужеродным и неестественным.