Шенгенская история

– Не дай бог! – прошептал он и подался вперед, упираясь левой ногой в пол. Дотянулся до газетницы, пододвинул ближе, взял ногу в руки, развернул другой стороной, опустил на левое колено. Облегченно вздохнул.

– Что с ней? Высохла уже? – спросил Шарль.

– Высохла, да! Но немножко подкоптилась, – Кукутис нежно гладил чуть-чуть потемневший бок ноги.

Она была теплая, как живая. А серебряные колечки, оказавшиеся горячими, дарили свое благородное тепло ладони.

За спиной скрипнула дверь, и дочь Шарля принесла старикам по тарелке омлета и по вилке.

Голод взыграл в Кукутисе так сильно, что он, снова опустив ногу на газетницу, уже отодвинутую от огня на безопасное расстояние, почти выхватил тарелку из ее рук.

– Извините, – сказал тут же. – Я без ноги становлюсь неуклюжим!

Омлет показался Кукутису необычайно вкусным. Он покосился на Шарля, который тоже сосредоточился на поедании приготовленного дочерью завтрака. Сама дочь уже вышла из комнаты.

– Вкусно! Даже как-то слишком вкусно для омлета! – Кукутис бросил на рыбака взгляд, полный благодарности, словно это именно Шарль приготовил ему завтрак.

– Конечно! – невозмутимо заявил Шарль. – Рецепт покойной жены. Все, как обычно, только на каждые четыре яйца пятьдесят грамм кальвадоса.

– Век живи – век учись! – пораженно вымолвил Кукутис и «прислушался» к языку, на котором таял самый вкусный из испробованных одноногим литовцем за свою длинную жизнь омлетов.

Когда пили кофе и молчали, глядя на огонь в камине, Кукутису стало так приятно и спокойно, словно вчерашний вечер, эта ночь и наступившее за нею утро не были случайностью, а наоборот, оказались целью его странствий. Словно он, даже не подозревая об этом, искал момент тишины и мира, тепла и защищенности, и предложить ему всё это мог бы только настоящий друг, а друзей у него не было. Когда-то были, но умерли. И вот теперь рыбак из Дюнкерка, чуть не потерявший из-за прихоти Кукутиса свою шхуну и свою жизнь, подарил ему это удивительное двойное молчание, этот обволакивающий и зачаровывающий диалог двух молчаний, диалог настолько многозначительный, что на пересказ его обычными словами ушло бы не меньше двух недель!

Хотелось сказать Шарлю спасибо, обнять его и, чтобы еще больше подчеркнуть свою благодарность, хотелось бы открыть ему самую сокровенную из своих тайн, то, что не знает никто, кроме самого Кукутиса. Но стоит сказать «спасибо» и начать пользоваться другими словами, как молчание исчезнет и Кукутис не услышит шепота огня, облизывающего поленья, не услышит, как выпрямится его собственный седой волосок, уставший от налегших на него трех других волосков, не услышит, как из левого уха, натерпевшегося за последние дни от ветра, дувшего с моря, вылетит и упадет на деревянный пол крупинка серы. Но прежде всего он не услышит то, что вообще невозможно передать словами – гармонию тишины со своими чувствами, этой тишиной подчеркнутыми и приподнятыми так, что оказались они поверх мыслей, спрятали мысли, заслонили, закрыли вербальный мир, заменив его на мир чувственный.

Днем они с Шарлем в гараже, пристроенном к дому, чинили деревянную ногу. Точнее чинил ее Шарль, чинил и комментировал, а Кукутис, сидя на удобном мягком стуле, наблюдал.

– Красивая, я таких не видел! – хвалил Шарль ногу и почти так же, как это делал иногда Кукутис, гладил ее ладонью.

Кукутис был счастлив. Он наблюдал, как Шарль аккуратно заполняет трещины корабельным клеем. Кукутис еще никогда не видел, чтобы клей наносили специальным шприцем. Шприц, хоть и не блестел, все равно наводил Кукутиса на мысли о том, что Шарль – это доктор, который лечит его, Кукутиса, ногу. Он даже вообразил себе Шарля не в старых джинсах и еще более старом толстом свитере, в которые он переоделся, когда догорели дрова в камине, а в белом халате доктора. Белый халат, впрочем, Шарлю не подошел бы, слишком грубым было его лицо. Грубым, небритым, с резкими, немного отталкивающими своей резкостью чертами.

«Это, наверное, море сделало его лицо таким грубым, – подумал Кукутис. – Если б я родился в Паланге или в Клайпеде, может, и у меня было бы такое лицо…»

Мысль вызвала у Кукутиса сомнения и он ощупал свое лицо ладонями. Отметил, что нос у него тоже грубый, большой, и челюсть тяжелая и широкая, и глазницы слишком широкие, хотя глаза не такие большие и спокойно могли бы смотреть на мир из глазниц размером поменьше.

Ближе к вечеру дочь Шарля сообщила Кукутису, что подготовила для него гостевую комнату. За окнами дома вечер зажег уличные фонари. Нога, все крупные и мелкие трещины которой были заполнены корабельным клеем, снова покоилась на газетнице, придвинутой к камину. В камине горели поленья. Кукутис, уже в собственной высушенной одежде, опять сидел в кресле. И тут же справа, на спинке обычного стула, поставленного к камину, висело и досыхало серое пальто Кукутиса, из которого, казалось, морская вода просто не хотела выходить.

«Ну вот, еще немножко, и я тут приживусь!» – подумал с опаской Кукутис.

Взял со столика между креслами свой стакан, сделал глоток «Женевр», посмотрел на дремлющего в соседнем кресле Шарля.