Шенна

С каждой переменой и поворотом в музыке менялись и движения людей в танце – если это был танец. Так и продолжалось по обе стороны реки некоторое время ночи. Он и не помнит, как с ними простился. Но когда настал день, он очнулся от сна в печке для обжига извести, что стояла у дороги, а рядом с ним лежала новая волынка. Чуть только проснулся – схватил волынку и тотчас же принялся повторять эту музыку: именно так, как играл ее ночью. Он сыграл ее от начала до конца, а потом снова и снова, и верно играл каждое украшение, и переход, и смену, – в точности как они это задумали в ту ночь, когда играли на другой стороне реки, – покуда не выучил мелодию наизусть и уж больше вовсе не боялся ошибиться. Удовлетворив свой пытливый ум, Шон встал, выбрался из печи и огляделся. Повсюду – и на дороге, и у оград вокруг было полно народу. Люди собрались, пока Шон играл музыку, чтобы уразуметь, в чем дело. Стоило подойти одному или двоим, они останавливались и прислушивались к мелодии и так заполнили всю округу. Люди дивились и изумлялись – понимали, что точно такая же музыка часто слышится здесь по ночам. Но это был первый раз за все время, когда услышали ее средь бела дня. Когда люди увидали, как Шон Чудной появляется из печки, и поняли, что это он играл ту нездешнюю музыку, они повесили носы и сказали себе, что недолго ему ходить по свету и скоро его унесут. Шон с ними поздоровался, и они с ним. Но никто не спросил, что же заставило его играть эту музыку. Они его вроде как боялись. Шон пришел домой и совсем скоро слег в постель. Никто и не думал, что он когда-нибудь оправится от этой болезни. Болтали, что те, для кого он играл музыку, хотят унести его, потому что им нужен свой волынщик – вот такой славный, как тот, что играл по ту сторону реки, а может, даже и лучше. Но какой бы ни была причина, в тот раз унести его им не удалось. Шон оправился и пришел в себя вопреки им. А музыка осталась. Вот тебе и весь сказ про то, как Шон Чудной выучил музыку сидов. Играет он ее очень редко, и тут особо нечему удивляться. Раз они собираются вокруг него, как вчера вечером, должно быть, они в большом восторге от музыки, что он играет. А уж раз они в большом восторге от музыки, такого музыканта они заберут к себе – рано или поздно. Ему лучше б совсем не играть такую музыку, и часто ему советовали ее не играть. Я сам давал ему такой совет, только ничего хорошего не вышло. Он не говорит ни «буду», ни «не буду». Никогда не угадаешь, что у него на уме. Неспроста его зовут Шон Чудной. Думаю, что их он ничуть не боится.

– Быть может, Патрик, – сказал Микиль, – он и сам знает, что ему вовсе незачем их бояться. Быть может, у него среди них друзья, и там ему нечего опасаться.

– Может, и так, – молвил Большой Тинкер, – только я бы лучше сам отдал Богу душу, чем позволил себе связаться с ними или им со мною. Вчера настала такая минута, когда начались гром и грохот, и тогда, честно тебе говорю, нигде я так не хотел оказаться, как в своем дому. Глянул я на лицо музыканта и чуть было не подумал, что это вовсе не он. Глаза у него сияли каким-то светом, и лицо, и рот, – так, что можно было подумать, будто он смотрел на них – и узнавал их!

– Быть может, и это тоже, – сказал Микиль.

– Может, и так, – согласился Патрик. – Одно только верно: Шон Чудной этот – для меня слишком чудной.

Глава двадцать девятая

После свадьбы Сайв и Кормака сыграли еще две свадьбы. Сыграли свадьбу Девы с Крепкого Холма и брата Норы с Плотинки, а после – свадьбу самой Норы с одним из людей короля. Тот повстречал ее на ярмарочном поле в день, когда раздавали лошадей. У него дом был в городе, рядом с тем, где собирались жить Кормак и Сайв. Едва приехав домой, он испросил себе разрешение уйти на месяц – и получил его. Приехал, женился на Норе и забрал ее с собой. Тот ее брат, что был неженат, отправился с ними, рассчитывая получить место в войске короля. Так Плотинка досталась со всем, что там было, Деве и ее мужу.

Когда все сладилось, сделалась тишь да гладь. С того самого дня, случись вам проходить мимо дома Шенны, вы бы услыхали, как обычно, лишь стук молоточков, мерное сопение мужчин да скрип продеваемой вощеной нити. А еще услыхали бы тяжелое глубокое дыхание самого Шенны за усердной работой. Но никто не помнил, когда в последний раз слышал от него про «беды и муки ведьме ворсистой».

Микиля вы бы там тоже не увидели. Он жил при доме Диармада Седого, содержал лавку, продавал кожу, получал за нее деньги и стал – по его собственному мнению – человеком солидным, заслуживающим доверия. Могло показаться, что он бы ничуть не удивился, если б его попросили дать поручительство за половину прихода.