Шенна

По мере того, как шло время, люди стали замечать перемены, какие случились в характере, рассудке и привычках Шенны. Любой и прежде всегда замечал, что Шенна – человек особенный, с особенным характером и особенным разумением. Все признавали, что, как бы ты ни был близок к Шенне, тебе никогда не представится возможности узнать, что творится у него в голове. Но люди чувствовали или полагали, будто чувствуют, что в последнее время это уже не прежний Шенна. Никогда у него не было в обычае говорить лишнего, но с недавних пор он и вовсе едва говорил с кем бы то ни было. Когда же к нему обращались, то в ответ из него удавалось вытащить очень немного, однако то, что доносилось, было речью тихой и спокойной.

Иногда Шенна принимался за работу с таким рвением, что по лицу его текли ручьи пота, а порой он подолгу сидел, опершись левым локтем на колено и подперев левой рукой щеку, и глядел за дверь на холм, недвижимый, будто не было в нем ни жизни, ни дыхания. Часто, когда сидел он в глубокой задумчивости, можно было видеть, как Шенна прячет левую руку за пазуху и крепко сжимает что-то скрытое там. Когда на него находила такая задумчивость, тяжкое дыхание вырывалось из его груди и вздох от самого сердца шел такой, что лучше его было не слышать. Работники до глубины души удивлялись, но ничуть не подавали виду. Верно, они его боялись. Ничто на земле и на всем белом свете не могло им подсказать, что же с ним сделалось. Оставалось говорить то же самое, что сказал Микиль своей матери в первый раз, когда заметил все это: надо полагать, над ним висит какое-то необычайное горе. Но что это за горе и какова его причина, об этом не знали совсем ничего.

Перемену заметил Шон Левша. Заметил он, что сердце и разум Шенны тяготит бремя, но вопрос, что тому причиной, сбивал Шона с толку еще больше прежнего. Сайв вышла замуж, и больше никто и словом не обмолвился про обещание меж ней и Шенной. С того дня, как сам Шенна побывал на западе и беседовал с Майре Махонькой, с уст ее не сорвалось ни слова – ни о сватовстве, ни о том разговоре, какой меж ними состоялся. До них доносились вести о других свадьбах, но Майре не показывала отцу, что они ей хоть сколько-нибудь интересны. Не объясняла это ничем, кроме того, что такие новости ей не по нраву.

По всей округе ходили слухи, что Шенну одолело какое-то помрачение. Но когда люди увидели, что все эти девушки вышли замуж, а он даже не полюбопытствовал, досужие сплетники оказались в отчаянном положении. Им хотелось бы сказать, будто Шенна потерял рассудок из-за какой-то из этих женщин, но сказать так они не могли. Он был и на двух других свадьбах, точно так же, как и на свадьбе Сайв, но слишком легко было заметить, что и та, и другая невеста столь же мало ему интересны, как и сама Сайв. Нельзя было сказать и что он утратил разум из-за Майре Махонькой, поскольку ее с ним никто не разлучал. Сплетникам приятно было бы заключить в таком случае, что разум Шенны отравляет какой-то недуг, передавшийся с кровью или по наследству. Но они не могли сказать и этого, потому как не было в приходе человека с более внятными суждениями, чем у него, и никого, кто мог бы дать столь же прозорливый совет или столь же дальновидно разрешать споры, как он. Все сложилось так, что болтунам пришлось отказаться от своих домыслов. Они так и не смогли ни в чем разобраться.

Шенна, однако, очень хорошо знал, что́ с ним. Последний год из тринадцати отмеренных проносился на всем скаку. По мере того, как приближался конец срока, бедняга все чаще и все явственнее думал о том, что ему предстоит, – если вообще покидала его разум эта мысль. Такая ноша и такая тяжесть теснили его сердце и рассудок от постоянных размышлений, в которых он непрестанно увязал, что один час казался Шенне длиннее дня, пока он шел, а затем, стоило этому часу пройти, Шенне казалось, что миновало всего лишь две минуты. Покуда длился день, чудилось ему, что день этот длинней недели, но стоило дню миновать, бедняге мнилось, что не было в нем и часа. Казалось, что ночь длинней, чем год, а когда наступало утро – будто ночи не было вовсе. Но Шенна думал, что в такой гонке часы и минуты, ночи и дни бежали взапуски, а кроме тех немногих, какие еще не миновали, между ним и концом срока не осталось почти ничего.