Шенна

Шенна закрыл глаза и сделал вид, будто провалился в сон. Однако на самом деле взялся размышлять, и для размышлений была причина. Три недели прошло, если только сиделка говорит правду. Но сам он готов был поклясться, что всего лишь три часа назад был в холмах на лужайке и беседовал с босой женщиной. Как на это ни посмотри, он не мог провести там больше времени. Но тогда отчего же он так ослабел? Отчего так исхудал? Слаб и худ, к тому же изможден, как человек за три месяца болезни! Как могла произойти с его телом такая перемена всего за три часа? И если ему выпало столько боли, болезни и помрачения ума, как сказала сиделка, не странно ли, что он совсем ничего об этом не помнит? Как тяжело и глубоко человек ни спит, стоит ему пробудиться, он все-таки заметит, долго ли, коротко ли проспал он, даже если не вспомнит ничего, что выпало ему пережить за это время. С Шенною все было не так. Не только то, что случилось, стерлось из его памяти начисто, но и само время целиком испарилось и улетучилось от него. Он был убежден, что минуло три часа или около того, с тех пор, как он был в холмах и говорил с босой женщиной. И также не сомневался, что дольше все продлиться не могло. Откуда же взялись три недели? Вот он, вопрос.

Время полностью стерлось из его памяти и из ума. И хоть Шенна был уверен, что не более трех часов назад беседовал на лужайке с босой женщиной, он совершенно не помнил, что случилось с ним начиная с того мига, как он с нею расстался, и до той минуты, как разум вернулся к нему в постели. Весь этот срок и все, что с Шенной тогда случилось, и та доля его чувств и памяти, что принадлежали тому времени, исчезли из ума бесповоротно – будто их отсекли ножом. Не удавалось ему припомнить ни мгновения того прекрасного дня, который провел в холмах, ни великолепного вида, открывавшегося на все родные места, ни блужданий по холмам, ни того, как он собирал клюкву, ни чудесного угощения, какое дала ему Нянс, ни того, как вернулся домой, ни как разум его напрягался в ожидании Черного Человека, ни того, как Черный Человек явился, ни споров, что развернулись между ними, ни того, как они расстались.

Шенна помнил, однако, что тринадцать лет прошли. «Сегодня он должен явиться, – говорил себе Шенна. – Некстати это, уж очень я болен…» «Да что же я такое говорю? – спрашивал он опять. – Эта женщина утверждает, что три недели минуло с тех пор, как меня свалила болезнь! А я не был болен вчера. Завтра – то есть вчера – он должен был прийти. Вот же диво-то. Как же между «вчера» и «сегодня» уместились три недели! И если минули три недели, то и назначенный день миновал, а этот негодяй так и не явился! Наверное, он вовсе не явится! Какие, однако, странные три недели! Куда же они поместились! Не прошло и трех часов, как я говорил с ней, слушал ее и смотрел на нее. О, она же ангел! Она самый настоящий светлый ангел!

Еще долго он вспоминал ее – ее прекрасный облик, свет в ее глазах, чело и уста. Он помнил, как свет изливался из ее глаз в глаза ему, заполняя всю голову и оттуда проникая в сердце. Помнил, что говорил, когда переполнило его счастье в тот миг, когда он восхвалял Всевечного Отца, который создал ее, и Сына, который искупил ее грехи, и Духа Святого, который ее благословил. Помнил, как и она что-то говорила, но теперь не мог отыскать в мыслях, что же она сказала. Помнил, что слышал ее голос, и звуки ее речи, но не мог сообразить, что из этой речи понял. У него не осталось ни крупицы воспоминаний о смысле той речи. Сколько бы Шенна ни размышлял, разум его не сумел вместить, что между ним нынешним и тем, что расстался с ней в холмах, миновало времени больше, чем всего лишь неполная ночь – часа три или около того. Шенна думал, что сон, сморивший его, когда он расставался с ней, и был тем самым сном, от которого он только что пробудился.

Поглядеть на него зашел Диармад Седой.

– Сколько прошло с тех пор, как я заболел, Диармад? – спросил Шенна. – Что-то я не помню точно.