Шепот

Теперь надо затаиться у самой линии границы так, чтобы всполохи молний не открыли тебя глазам часовых, и терпеливо ждать. В густом ельнике Ярема умостился на свою торбу, поднял воротник плаща, сидел, ждал, слушал.

Когда Сковороду застукал в степи дождь, великий философ нашел камень, снял с себя одежду, положил ее под камень, голый уселся сверху и так просидел весь дождь. Потом оделся в сухое и пошел дальше. Встречавшиеся ему промокшие до ниточки люди не могли скрыть удивления: человек посреди открытой степи уберегся от ливня, как святой ангел! «Я не святой, но и не глупый», — отвечал с хитрой улыбкой философ.

Ярема чувствовал себя еще мудрее Сковороды, так как под ним был не твердый камень, а мягкая сумка, на которой он сидел, как на удобной кушетке. К тому же не был голый — на нем была хорошая одежда, защищал плащ с высоким воротником.

Где там дождь, где ливень, где гроза и буря!

9

Выло, стонало, гремело в горах. Чуть не до земли склонялись столетние буки, борясь между собой, ветры швыряли вырванными с корнями смереками и сломанными ольхами, бухало в глубоких ущельях от тысячетонных падений воды, смешанной с землей и камнями. Страх и ужас, погибель всему живому, конец света!

А пограничный наряд все равно должен отправиться на свою вечную службу. Сержант Гогиашвили с рядовым Чайкой докладывают капитану Шепоту о готовности нести службу по охране государственной границы Советского Союза. Дежурный по заставе последний раз проверяет наряд. Все ли есть? Ничего ли не забыто? Автоматы, запасные магазины к ним, телефонная трубка для включения при необходимости в служебную сеть, ракетница, ракеты, фонарик, баклага с водой, индивидуальные пакеты, веревки. Затянута вокруг шеи плащ-палатка, четкие шаги к начальнику заставы. Ничто не звякает, все прилажено, все закрыто от дождя, только молодые лица приготовлены принять удары стихии, остро поблескивают черные глаза Гогиашвили, смеется глазами Чайка, думает: «Ну, и искупаемся же мы сегодня! Как американские миллионеры в персональных бассейнах из мексиканского оникса!»

— Разрешите идти, товарищ капитан! — это Гогиашвили.

Четкий поворот кругом. Открывается дверь, бьет в нее ветер, вливается в коридор целое озеро воды — грохнула дверь — все!

Чайка никак не может шагать в ногу с сержантом, тычется ему в широкую спину, отстает, теряется в сумасшедшей тьме, снова догоняет Гогиашвили, кричит ему сбоку в закрытое капюшоном ухо: «Начинаем урок подводного плавания! Расставьте ноги…»

— Тише, ты! — обрывает его сержант, но Чайка хочет взбодрить себя хотя бы звуками собственного голоса. Все равно ничего не слышно среди этого неистовства. Вертя головой, чтобы вода не залила ему рот, он восклицает: «Леди и джентльмены! Я умею все! Я управляю всеми видами транспорта! Играю на всех инструментах! Пишу авторучками всех систем! Ем ложками всех возможных форм! Танцую все наимоднейшие танцы! Но я не выношу капризов погоды! Я житель великого города! Я…»

До Гогиашвили лишь изредка долетают похожие на бульканье звуки Чайкиного голоса. Ни одно слово не может уцелеть в круговороте стихии. Так, вероятно, поют рыбы, если они вообще владеют этим высоким даром. Но сержант знает одно: их долг — соблюдать тишину. Даже в такое ненастье.

— Тихо! — кричит он Чайке.

До Чайки крик сержанта долетает, как со дна Марсианской впадины; отплевывая воду, которой наглотался во время своей отчаянно веселой речи, Чайка ныряет на самое дно дождевого океана и барахтается там среди тяжелых течений, растерянный и бессильный.

На шутки уже не хватало сил. Раскалывается небо от грома и молний, бешено ревут ветры, клокочет дождь на земле и под землей в чертороях. Словно попав в состояние невесомости, Чайка беспомощно дергается в пространстве, размахивает беспорядочно руками, ноги разъезжаются в стороны, из-под них исчезает земля. Гогиашвили не видно. Чайка не узнает вокруг ничего, даже всполохи гигантских молний не освещают ему привычных смерен и буков, отрогов белых скал, а только уродливые, ломающиеся химеры появляются отовсюду, и он чувствует, что и сам превращается в одну из таких химер, только совсем квелую и никчемную. Он бросается туда и сюда и не находит ни выхода, ни спасения, все вокруг гигантское, ужасающее, катастрофически сильное, а ты — ничто, тебе только и дано, чтобы ощущать собственную незначительность и покорно ждать конца.