Шепот

Мыкаясь среди хаоса уничтожения, Чайка больно ударился боком о что-то твердое, скользнул по нему, прижался спиной. То был ствол старого-престарого бука, ветвистого, с буйной листвой. И сюда заскакивали все чертовы ветры и хлестали дождевыми кнутами, но Чайке казалось, что под буком немного тише, главное же — увереннее почувствовал себя, когда опирался спиной о неподвижную твердость старого дерева. Добрый юмор вновь вернулся к Чайке. Если бы здесь были слушатели, то попытался бы угостить их какой-нибудь историйкой, а пока что отряхивался, отхекивался, сплевывал песок, скрипевший на зубах, — может быть, с самой Сахары принесло этот песок, чтобы запаковать Чайке рот и сделать его хоть чем-то похожим на бедуина, недаром и плава на нем развевается, как накидка на бедуине, и голова замотана такой чалмой-накидкой… О, черт! Сколько хоть времени прошло с тех пор, как они вышли с заставы? Посмотреть на часы? Ничего не увидишь. От самой только мысли о том, что должен поднять руку с часами к глазам, выпростав ее из-под накидки, которая хоть и напоминала задубевшую холодную кору, но все же уберегала от ударов ливня, Чайку проняла дрожь. Гогиашвили не было. Где же он?

— Сержант! Сержант!

Плаксивое «…ант,…ант», захлебнулось в штормовом плеске.

Грузин выскочил из тьмы, освещенный белой вспышкой электрического разряда. Пока молния распускала по небу павлиньи хвосты своих сияний, время словно бы застывало на месте — наклоненные к самой земле деревья замерли, не пытаясь выпрямиться, дождь повис в воздухе косыми полотнищами, рука, которую Гогиашвили протянул Чайке, очутилась на полдороге и напоминала черную корягу с кривыми отростками-пальцами. Но вот снова с грохотом и свистом заполнила простор чернота, и из той черноты, перекрывая рев урагана, вырвался внезапно оглушительный окрик, который приобрел почти материальную силу, и тот окрик оторвал Чайку от бука, поднял с земли, встряхнул, выгоняя из солдата растерянность, нерешительность и, может, даже испуг, и только тогда постиг Чайка значение этого краткого слова:

— Вперед!

Гогиашвили турнул Чайку прямо в клокочущую воду, которая летела отовсюду, катила камни, ревела, лютовала, словно справляла ведьмин шабаш: хлясь-хлясь-хлясь! гу-гу-гу!

Чайка упал. Беспомощно растопырив пальцы, поднимался на четвереньках, мокрый, по-детски всхлипнув от отчаяния. Сержант схватил его за воротник накидки и, поддерживая сбоку стальной рукой, потащил в неизвестность, резко выдохнув в Чайкино ухо:

— Вперед!

Всматривался в темноту, блестел фонариком. Что мог там увидеть? Контрольно-следовую полосу давно как языком слизало, вода унесла мягкую землю, привезенную сюда пограничниками из долины, позаносило ее в черторои, а где и остались клочки, то это был уже просто размазанный по камням ил. Целые полки могли проходить в эту ночь через контрольно-следовую полосу, и не осталось бы после них никаких следов. Да где и. найдется на свете такой упрямый осел, как сержант Гогиашвили, что отважится бродить по горам среди ревущих смертоносных вод? Сержанту что? Он вырос в горах, его, наверное, качало маленьким не в люльке, а на таких бешеных потоках, он из породы демонов, ему лишь бы свистело в ушах, громыхало сверху и затопляло отовсюду. Демонам всегда не хватает ада — горячего или холодного, — все они адолюбы, адолазы, адотворцы, весь свет готовы бы закоптить серой.

— Товарищ сержант!

— Тихо!

Но Чайка, возбужденный и раздосадованный, перекрывая рев потока, крикнул в темноту: «-

— Сержант!

— Кому сказал!

О, проклятая ночь! Все хрестоматийные паруса и буревестники, которые он проходил когда-то в школе, пусть бы искали себе бури и грозы! Пусть все, кто изучал героические глупости в школьных учебниках, попробуют повторить те глупости или же попытаются сотворить глупости собственные. А Чайке дайте уютную комнату в центре большого города, хороший ужин, терпеливых слушателей-хохмачей, и он даст волю своему языку или же поймает по транзистору тихонькую музычку, какую-нибудь райскую мелодию, сладкую, как изюмные компоты старшины Буряченко.

А тот сидел окаменело на своем узле, и воды падали на него, теплые и холодные вперемешку, мягкие и больно-хлесткие, и он боялся пошевельнуться, прирос к земле, не внимал совсем тому, что творилось вокруг. Единственная забота его: вел счет минутам, терпеливо складывал их в долгие-предолгие часы, отодвигал часы от себя один за другим и тем приближался все плотнее к неизбежному. Точно почувствовал соответственную волну, когда уже дождь вылизал камень до блеска, стремительно поднялся, закинул за плечо иностранную торбу, несколько раз присел, чтобы прогнать кровь по занемевшим от долгого сидения ногам, и побрел туда, где пролегала невидимая линия границы.