Шепот

— Простому человеку всегда лучше, чем самому большому пану, — сказал Ярема. — Пока мал да беден, не понимаешь этого. А поймешь — поздно…

— Тебе ведь сорок лет. Еще многое можешь сделать. Жить начать человек всегда может. Вот у меня и то начинается новое. Внук… Зять хороший. Работа у меня тоже… нравится… Сидишь, добро людям делаешь. Так много проходит мимо тебя счастливых, что и тебе каждый оставляет немножечко… Хорошо это, Яремчик.

— Знаю, как ты добра. Всегда такой была. Долго не хотел тебя беспокоить. Думал: зачем? Если бы ты могла гордиться своим братом, а так… А потом все же отважился. Думаю: поживу у сестры хоть неделю. Она ведь старше меня, мудрее… Научит… Потому что мне хоть сорок лет, а развеял их где-то и не заметил. Как будто и не жил… Бедствовал, суетился, чего-то искал, а что нашел?

— Ну так и поживи… Работа твоя не очень там?…

— Да что там работа? То — такое… Работу можно найти, а вот сестричку такую, как ты у меня…

Он, кажется, опьянел больше Марии. Голос его звучал жалостливо, казалось, еще миг — и Ярема расплачется над своей судьбой, как это любят делать пьяные мужчины.

— Не волнуйся, — успокаивала его Мария. — У нас тут хоть и тесновато сейчас, но поместимся… Я устроюсь на кухне, а тебе поставим тут раскладушку…

— Да нет, зачем же… Я пойду. Переночую где-нибудь здесь. — Найду.

— Куда же тебе идти, на ночь глядя?… От родных да к чужим?

Все складывалось наилучшим образом, мир возвращался к их душам и сердцам, семейные связи оказались сильнее всего на свете, Ярема внутренне усмехался своим хитростям, своей мудрости.

И уже когда казалось ему, что достиг всего желаемого, услышал, как по ступенькам поднимается группа неизвестных. Ступали хоть и приглушенно, но твердо, так ступают только солдаты, обутые в сапоги, солдаты, привыкшие к строевому шагу.

— Да оно так… свои люди, — говорил сестре, а сам прислушивался, прислушивался! Шаги вмиг утихли. Как будто никого и не было. Ни один звук теперь не долетал со ступенек. Ярема быстро взглянул на Марию, на Богдану. Они, наверное, ничего не услышали. Одна так же влюбленно созерцала сонного ребенка. Другая, закусив губу, смотрела на Ярему, жалела брата, такого несчастного и неустроенного. Может, послышалось ему! Просто шли соседи? Да, но куда девались? Почему замерли на ступеньках? Ну, почему? А может, там парень и девушка? Стоят и целуются. Ведь уже вечер. Пора поцелуев. А он, дурень, испугался! Да кто бы и узнал, что он здесь? Сестра? Если даже она знает про Иванову смерть и про его роль в ней, если ненавидит своего брата, то все равно не имела она возможности кого-нибудь предупредить. В сберкассе он не спускал с нее глаз… Потому, может, и приглашала остаться спать у нее, хотя где уж тут спать в этом курятнике! Засни — она приведет тех…

И вдруг на ступеньках раздался новый звук. Едва слышный шорох, как будто царапалась в дверь мышка, звякнул металл о металл. Кто-то тихо просовывал в замочную скважину ключ! Она не только успела предупредить пограничников, но даже ключ сумела им передать. О, боже всемогущий!

Одним прыжком Ярема подлетел к кровати, схватил ребенка, отпрыгнул от молодой матери, которая в отчаянии протягивала к сыну руки, щелкнув пистолетом, зашипел Марии: "Я спрячусь в коридоре. Скажи: меня здесь нет! Заклинаю тебя ребенком! Меня здесь нет! Слышишь? Иначе… Убью писклю!..»

Он был страшен. Высокий, черный, взлохмаченный… Исполинские тени от него, от его фигуры носились по стенам с потолка и пола. В комнате не было места ничему, только, тени надвигались одна на другую, тасовались, как причудливые карты судьбы, угрожающие, зловещие, безжалостные.

— Будь ты проклят, — одними губами прошептала побледневшая Мария и поднялась напротив Яремы, такая же высокая и сильная, как и ее бывший брат, хотела заступить ему дорогу, но он оттолкнул ее рукой, в которой держал пистолет, и кинулся в коридорчик…

Налетели на него так внезапно, что он успел выстрелить лишь один раз. Его рука, державшая пистолет, хрустнула, сграбастанная железными пальцами Гогиашвили, сверкнули в сумерках глаза большими белками, еще мелькнул кто-то такого же роста, как он сам, одним рывком, на диво умело выхватил у него ребенка, о котором Ярема на мгновение забыл, парализованный болью в правой руке, сломанной глазастым дьяволом. Еще кто-то падал на пол, медленно перегибаясь назад, видно, сраженный Яреминой пулей, он бы согласен был поменяться с ним и падать самому, умереть, исчезнуть, только бы не стоять посреди свалки, недвижимым от боли, в отчаянной безвыходности…