Шепот

— Посредине все тревоги мира, — беззаботно ответил Чайка. — И среди них — сержант Гогиашвили, который с ними покончит. Так что нам нечего бояться.

— Тяжелый ты человек, Чайка, — вздохнул грузин.

— Семьдесят шесть килограммов.

— И из них полезных грамм сто, а остальное… — Ми-кола засмеялся.

Машины уже мчались по улицам предместья. Молча, без сигналов, огибали самосвалы и колхозные грузовики, одиноких туристов, возвращающихся с гор на ночлег в город, повизгивали тормозами на поворотах. Микола не отставал ни на метр от передней машины, в которой ехали капитан Шепот с майором-разведчиком. Улицы городка, всегда такие, казалось, прямые и широкие, от сумасшедшей гонки по ним стали невероятно запутанными, перекрученными, извилистыми, узкими, так что машина могла вот-вот либо перевернуться, либо заскочить на тротуар. И словно бы длиннее стали все улицы, потому что никогда так долго Миколе не приходилось ездить через местечко.

Наконец передняя машина остановилась, затормозил и Микола. Капитан и майор соскочили на землю, попрыгали следом за ними пограничники.

— Дальше пойдем пешком, — тихо сказал капитан, когда все сгруппировались вокруг него с майором, — тут несколько кварталов. Товарищ майор возглавляет группу прикрытия. В квартиру со мной пойдут…

Он назвал Гогиашвили и еще нескольких пограничников. Немного подумав, последним назвал и Чайку.

— Каждый должен знать свою роль. Я бросаюсь в комнату. Гогиашвили — за мной. Кухню и ванную контролируете вы… Там тесный коридорчик, мы не можем в нем задерживаться, каждый должен мигом бежать на свое место. Не стрелять. Вы, Чайка, не лезьте первым, ибо шпион, такого же роста, как и вы, а стреляет человек, как правило, точно перед собой…

— Вы знаете, какого он роста? — изумился Чайка.

— Не имеет значения. Слушайте, что вам говорят, и постарайтесь хоть сегодня придержать язык. Я знаю случай, когда человек неосторожно открыл рот именно тогда, когда бандеровцы стали в нас стрелять, и ему пробило нулей язык. Всем понятно? За мной! И каждый отвечает за свое. Товарищ майор, вон окно из кухни, а то из комнаты. На балконе нитка красного перца. Сейчас ее не очень, правда, видно, но что-то там темнеет. Мы пошли.

— Счастливо, — сказал майор.

— Если попробует выпрыгнуть — держите его тут. Ну, вперед!

— И до сих пор представлял Богданку такой маленькой, как видел ее в последний раз, — стараясь придатй голосу хоть видимость растроганности, сказал Ярема, пожимая тонкую белую руку племянницы. Весь внутренне содрогнулся, когда увидел на кровати эту молодую женщину. Длинная белая шея, незабываемые глаза, исполненные чистой, почти детской доверчивости, — как она похожа на своего отца! — Не знал, что у вас герой уже растет, привез бы хоть гостинца, — пытался он разбить неловкое молчание, воцарившееся в комнате. Мария возилась на кухоньке, чистила картошку, готовила угощение для брата. А Богдана, еще слабая после родов, да и, собственно, совсем незнакомая со своим дядьком, интереса к беседе не проявляла, лежала, слабо улыбалась ребенку, спавшему у нее под боком, изредка смотрела на Ярему прозрачными глазами, которые могли бы обезволить кого угодно.

Квартира у Марии была однокомнатная, все маленькое, низкое, узкое. Двухметровый коридорчик, кухонька, ванная, комната с широким окном и балконом. Ярема заполнил всю квартиру своею высокой фигурой, прошелся от окна к кровати, на которой лежала Богдана с сыном, заглянул в кухню, поблагодарил Марию за заботу, вернулся в комнату, сел у стола. И стул казался низким, как-то непривычно приходилось гнуть в коленях ноги, руки не знал куда девать, еще никогда не оказывался в таком глупом положении! Хорошо знал причину скованности: не мог отбросить от себя воспоминания об убийстве Ивана; эта бледная женщина лежала на кровати, как живое напоминание совершенного им преступления, как обвинение. Что-то подсказывало, что и Мария и его племянница, знают, как погиб Иван, и — это было бы самое худшее — догадываются о его, Яреминой, роли в этом злодеянии. Не зашел бы к сестре никогда, если бы не преследования пограничников. Ехал бы от местечка к местечку, добрался бы до самого Львова, пошел бы на Галицкий базар, поторговав, подался бы дальше, куда хотел, и никто бы не спросил его, кто он такой и куда идет-едет, так как тут, слава богу, воля, делай, что хочешь. Воля, да не для него! По-дурному попался на глаза пограничникам и так быстро очутился в облаве, как хищный волк. Мог и не выскочить… Чудо помогло. И собственная сообразительность. И доныне вздрагивал от внутреннего хохота, когда вспоминал историю с черным скворцом! Открутил ему голову, как только вышел из зоны облавы. Руки вытер калиновым листом. Ждал на повороте шоссе, когда пройдет какая-нибудь машина. Не вскочил в первую. Пропустил несколько. Выбрал ту, которая пришлась по сердцу Как только шофер затормозил на повороте, Ярема уцепился за кузов, тихо перелез через борт. Доехал почти до самого города, в темноте спрыгнул с машины, гуляя, пошел дальше.