Шепот гремучей лощины

Ад дышал ему в лицо чем-то смрадным, расплескивал по жилам раскаленное железо, заживо сдирал шкуру. Сначала сдирал, а потом натягивал обратно кровавой, латаной-перелатаной рубахой. Ад тянул из него жилы и не позволял кричать. В этой вынужденной немоте была своя особенная пытка. Казалось, стоит только заорать, и сразу отпустит.

Заорал… Вот только не он, а кто-то другой. Заорал сиплым женским голосом. А под руку поднырнуло что-то шелковистое, непонятное. Он погладил это шелковистое, радуясь тому, что прикосновение не отозвалось привычной уже болью. Может быть, ворота ада открываются в обе стороны? Он же фартовый. И отмычками владеет. Есть ли у него отмычки от адовых ворот? Чтобы это понять, нужно открыть глаза.

Открыл. Ад рядился под деревенскую избу, пыхал жаром от давно небеленой печи, слепил непривычно ярким светом. И черт в этом бутафорском аду тоже нашелся. Лежит, скрючившись, на полу, то ли стонет, то ли песни поет. Или это не черт? Со зрением еще плохо. Вообще со всем плохо, если уж начистоту. Внутри все горит. Все то же раскаленное железо по жилам, и шкуру содрали, похоже, не так давно. Старую содрали, а новая еще не наросла. Что же там с чертом?

Черт оказался ангелом. Ну, это если судить по русой макушке, белоснежной блузке, плиссированной юбке и узким щиколоткам, торчащим из нарядных, но совершенно непрактичных сапожек. Или не ангелом, а бабой? Самой обычно земной бабой.

– Тихо. Чего орем, барышня? – Может, там и не барышня никакая, но обижать дамский пол Григорий не привык. Посмотреть бы, что случилось, что там с ней приключилось. Чтобы посмотреть, нужно приподняться. Он попытался, а барышня снова заорала:

– Осторожно! Не вставайте!

А сама наоборот вскочила. Получилось не резво и не изящно. Вставала барышня, как столетняя старуха, одной рукой придерживалась за стул, второй за поясницу. Помогать ей Григорий не стал. Не потому, что не захотел, а потому, что вдруг понял, что не может, нет у него никаких сил. Все, что были, утекли через адовы ворота. Осталась самая малость. Как бы и ее не растерять.

– Лежите, Григорий. Вам нельзя шевелиться.

– А я и не могу. – И ведь не соврал. Несколько слов сказал и вот уже снова чувствует себя беспомощным младенцем. Или мертвецом. Разве младенцы могут попасть в ад? А он вот попал.

– Вас прооперировали. Вы еще вообще не должны…

Она встала, уцепилась обеими руками в край стола, на котором он лежал. Стола?.. Прооперировали?..

– Как вы? Что чувствуете?

Правду про адовы муки он говорить не хотел, поэтому соврал:

– Нормально.

– Нормально? – Одной рукой продолжая цепляться за стол, второй она коснулась его лба. Рука ее была горячая, обжигающе горячая. Вот, кто сдирал с него шкуру…

– Убери… – прохрипел Григорий. На то, чтобы мотнуть головой, сил не хватило. – Руку…

Она отдернула руку, словно обожглась.

– Простите, я должна была убедиться.

Она стояла у него в изголовье, и ее перевернутое лицо было прямо над его головой. Узкое, бледное, с синими тенями на скулах, вряд ли красивое. Волос русый, а глаза раскосые. Глаза, пожалуй, красивые. Но не до того, не о том сейчас думается. А думается вот об этой тонкой жилке, что бьется на шее в вырезе простой белой блузки. Все мысли об этом… Твою ж мать!

– Отойди от меня! – Страх и отчаяние помогли отыскать остатки сил, заорать в голос. – Уберись, я сказал!

Она испугалась, отшатнулась, пропала из поля зрения. Так-то лучше, спокойнее им обоим. Ему спокойнее, а ей безопаснее. Значит, не пронесло, не помог ни фарт, ни тетя Оля. Значит, сдох бедовый парень Гриня Куликов. Сначала сдох, а потом восстал голодной бездушной упыриной! А кем еще, если все мысли лишь об одном, о том, что вот у этой глазастой и раскосой есть то, что ему самому нужно до зарезу? У нее есть и она отдаст. Стоит только попросить. Он даже знает, как нужно просить, как нужно в глаза заглянуть, чтобы она сама, с радостью и благодарностью. Подфартило так подфартило, ничего не скажешь… И как теперь быть, что делать, чтобы суть свою упыриную обуздать хотя бы на время?

А она не обиделась. Может и испугалась от неожиданности, но далеко не ушла. Обошла стол, на котором Григорий лежал, с другой стороны, замерла в полуметре. Позвать бы, попросить об одолжении. Он и позвал.

– Воды дай, большеглазка.

Вода – не кровь, но сгодится на первое время. Или лучше самогона попросить? Сначала папиросу, потом самогона?

– Если только губы намочить. – Она стояла в нерешительности, не далеко, не близко, но если позвать, то подойдет, склонится.

– Хорошо, давай намочить…

Отступила, вернулась уже с алюминиевым ковшиком в руках, предупредила:

– Один маленький глоточек.

Глоточек не помог, но подумалось, что поможет несколько. Григорий сжал узкое запястье, потянул к себе. Наверное, сильно сжал, хоть и не было в нем сил, потому что дамочка застонала. Потянуть бы на себя, как для поцелуя. Ну, и поцеловать…

Вода была теплая, противная, но Григорий осушил кружку до самого дна, разжал пальцы, сказал виновато:

– Прости, красавица.