Шеридан

Питт убедил палату в том, что, как и его отец, он — оратор волею божьей и что произнесенная им речь прославила его. Но одной речи еще недостаточно, чтобы его стали называть «первым человеком в стране». Любопытствующие члены палаты с интересом ожидали следующего выступления Питта. И вот 31 мая 1781 года, когда в палате дебатировались финансовые вопросы, Питт встал, прося слова. Одновременно с ним поднялся со своего места и Фокс, но тут же сел, уступая Питту право выступить. Новая речь Питта имела такой же успех, как и первая. «Похоже, мистер Питт выходит в первые люди парламента», — сказал один из членов палаты, обращаясь к Фоксу. Без тени зависти Фокс ответил: «Уже вышел». (Увы, безоблачный парламентский медовый месяц не длится вечность.)

И действительно, Питт, человек с «чертовски длинным лицом упрямца», высоким лбом, крупным носом и проницательным взглядом, вскоре подчинил палату своему влиянию. Он свободно владел оружием сарказма и, не задумываясь, пускал его в ход. Когда он начинал говорить, на лицах многих и многих его коллег появлялось испуганное выражение: «Боюсь, как бы гром не обрушился на мою голову».

О том, что громы и молнии он метал не напрасно, свидетельствует хотя бы то, как часто ему удавалось превращать многочисленные убежденные «нет» в готовные «да».

Фокс говорил пылко, страстно, Питт — расчетливо и точно. Фокс старался убедить своих слушателей, Питт заставлял их соглашаться. Серьезные и рассудительные доверялись неизменно осмотрительному Питту и отказывали в доверии его сопернику.

До конца своих дней Питт оставался холостяком самых строгих правил. Пит Пиндар насмешливо сравнивал его целомудрие с добродетелью кембриджского студента, который отшатывается от цветочниц, явившихся из деревни единственно для того, чтобы продать молодым джентльменам свои розы и лилии. Столь же решительно избегал Питт и других искушений. Ни карты, ни скачки, ни театр не соблазняли его. Правда, иной раз он позволял себе залпом выпить бутылку портвейна перед приходом в палату. Холодно поклонившись при входе в зал, он стремительной и твердой походкой направлялся к своему месту; шел он с высоко поднятой и откинутой назад головой, смотря прямо перед собой и не удостаивая никого из сидящих слева и справа ни кивком, ни взглядом. Это была сама непреклонность. По замечанию Ромни, Питт задирал нос перед всем человечеством. Он являл собой полную противоположность Фоксу, который, входя в палату, держался с непринужденной общительностью, с каждым готов был перекинуться веселой шуткой. «Вас обдаст ледяным холодом, — писал Шелберн человеку, которому предстояло беседовать с Питтом, — и потребуется весь Ваш жар, чтобы вызвать кратковременную оттепель». Питт возвышался над людьми, такой же холодный, одинокий, величественный и недоступный, как альпийский пик.

Он не находил нужным покровительствовать литературе и изящным искусствам. В годы его правления ни филолог Порсон, ни историк Гиббон, ни лексикограф Джонсон не получили из казны ни единого фартинга. Питт считал литературу таким же товаром, как полотно и сталь, цена на которые определяется спросом и предложением.

Вот в каких выражениях, по свидетельству леди Энн Барнард, отзывался о Питте его друг Дандас: «Завидую я этому плуту! Когда я ложусь спать, мне покою нет от мыслей об экспедициях, штормах, морских битвах и сражениях на суше — бывает, всю ночь ворочаюсь в постели и глаз не сомкну. А ему стоит только положить голову на подушку, как он тотчас засыпает мертвым сном».

6

Палата общин состояла из 558 членов. Как и палата лордов, она помещалась в Вестминстерском дворце. Зал заседаний имел продолговатую форму; по боковым его сторонам шли узкие галереи; потолок был плоский. Позади кресла спикера находились окна, от которых было мало проку в разгар дебатов далеко за полночь. Палату освещала огромная люстра, свисавшая с потолка.

Особых удобств для публики не предусматривалось: ведь заседания парламента — дело внутреннее, келейное. Достаточно, что члены палаты знали друг друга — им незачем было знать кого бы то ни было еще. Они составляли все вместе узкое, замкнутое в своем кругу собрание бонвиванов с красными носами, пудреными волосами, в камзолах замысловатого покроя, штанах до колен и туфлях с блестящими пряжками. Они сидели плечом к плечу, плотными рядами, так что прения в парламенте внешне напоминали дневной прием при дворе, где присутствовали только мужчины. Члены палаты общин не аплодировали, ибо предпочитали выражать свое отношение к происходящему не с помощью рук, а голосом. «За, за, — звучал коллективный голос палаты общин. — Против! Правильно! Правильно! О-о-о!» Смех. Весьма красноречивым бывало молчание.

С одной стороны, палата общин являлась лучшим клубом в Европе; с другой стороны, она представляла собой что-то вроде дискуссионного общества.

ГЛАВА 2. ФЛОРИЗЕЛЬ[43] И КОАЛИЦИЯ

1