Шериф

    Он не сразу решился заехать сюда, и если бы Тронин не лежал вблизи тракта, он бы постарался забыть о Дрифе. Наверное, не получилось бы забыть, но он постарался бы. В конце концов, этот разбойник был ему никем. Ну да, он прикрыл его спину в нужный момент, но ведь сделал он это не столько ради спасения жизни Коддела, сколько ради сохранения своей собственной, которая, не будь Коддела, оборвалась бы очень быстро… Она и так оборвалась, да, но…

    Деревню эту шериф знал — полмили на запад от тракта, довольно большая по местным меркам, и есть зажиточные крестьяне, так что можно будет обогреться, поесть горячего, купить флягу бренди и, пожалуй, даже переночевать, положив под бок какую-нибудь девку для сугреву…

    Это была старая покосившаяся избёнка, в которой отдавали богу душу не только отец Дрифа, но и дед его, и прадед, а то, пожалуй, и прапрадед. Оконце, прорубленное в бревенчатой стене, было затянуто сейчас рогожей, чтобы не выпускать изнутри тепло и не впускать метель. Дым не вился над крышей, значит очаг не топили.

    От узких ворот, в которые едва протиснулась бы не самая широкая телега, вела к двери недавно расчищенная дорожка, которую метель теперь быстро и старательно засыпа́ла наново. Но то, что нашлось у кого-то время и желание сделать эту далеко не самую необходимую работу, ободрило Коддела и почему-то погрузило его в столь умиротворённое настроение, что по губам его пробежала улыбка.

    Не успел он проехать и до середины маленького двора, дверь со скрипом отворилась, и из дома вышла ему навстречу женщина неопределённого возраста, как это обычно бывает у крестьянок, с детства приставленных к тяжёлой работе и начинающих стареть уже в молодости. Сухая, со впалыми щеками, с тусклым равнодушным взглядом, кое-как одетая, она закрыла за собой дверь, сошла с крыльца и встала, строгим вопрошающим взглядом уперевшись в лицо шерифа.

    Коддел приблизился и слез с коня. Встал перед женщиной, которая всё так же не сводила с него взгляда, в котором не было, впрочем, ни вопроса, ни удивления, но лишь равнодушное ожидание.

    — Я от Дрифа, — сказал он. — От сына вашего.

    — Ну-ну, — проворчала женщина. — Только прогадали вы с этим охломоном: кормить тебя мне нечем. И на постой не пущу.

    — Да я не к тому, — смутился Коддел.

    — А к чему?

    — Дриф… он… он меня послал…

    — Ну, послал, так и иди, куда послан.

    — … к вам. Попроведать.

    Коддел так и не сумел выговорить дурную новость. А ведь её приняли бы здесь, кажется, легко.

    — Попроведовал? Ну и ступай с богом.

    — Он велел кое-что передать, — зачем-то сказал Коддел.

    Он и сам не знал, зачем напрашивается в лачугу этой женщины. Ну да, он смертельно замёрз, но бывало и хуже, а кроме того, не пристало ему искать обогрева и ночлега в подобной хибаре. Да, дело к вечеру, скоро стемнеет, но он давно не маленький мальчик и не боится ни темноты, ни волков.

    Всё дело было в той тупой иголке, что объявилась в груди и покалывала сердце чувством вины. В конце концов он был обязан жизнью разбойнику, сыну этой измождённой женщины. Возможно, она лишилась единственного кормильца, который, быть может, изредка пересылал ей немного кровью омытых сребреников.

    Но моей вины в этом нет, пытался он убедить себя. Не я послал его на большую дорогу. И у тех, кого он, возможно, убил, тоже были матери. Моей вины тут нет. Надо ехать домой. Дать ей денег и уезжать.

    Ну да, да, но сначала надо обогреться. И узнать, у кого можно купить бренди и немного провизии.

    — Может, зайдём в дом? — попытался улыбнуться Коддел. — Дриф просил передать вам кое-что.

    Женщина взглянула на него неприязненно, пожала плечами.

    — А прямо здесь нельзя передать?

    — Я замёрз, — отвечал он с вымученной улыбкой.

    — Есть не дам — нет ничего, — сказала мать Дрифа, открывая дверь.

    Коддел прихватил седельную сумку и последовал за женщиной, нагибаясь под низкой притолокой, едва ли не вприсядку заходя в дом. Вспомнилась походка одноглазого с кистенём. Где-то он теперь? Не добрался ли тоже до этой деревни и не сидит ли в какой-нибудь избе? Хотя вряд ли, без коня-то.

    В тесном, сопревшем и затхлом помещении воняло козой и двумя овцами, что лежали в углу, в загоне, на почерневшем сене, заморённые, апатичные. От земляного пола смердело застарелой мочой, от стен — сыростью и плесенью, откуда-то тянуло квашнёй. В противоположном от загона углу еле-еле теплился очаг и не давал, кажется, никакого тепла и почти уже не давал света, но нагретый дом ещё не выстыл и с холода казался обителью тепла и уюта.

    У дальней стены, на широком лежаке, на котором, наверное, спали вповалку всей семьёй, куталась в ворох тряпья и заходилась в кашле девочка лет восьми или десяти, насколько можно было разглядеть в полумраке.

    — Это Конни, дочь моя, — сказала женщина, отыскав на столе огарок свечи и разжигая её угольком из очага. — Хворая она, кашлем исходит, помрёт, должно, скоро.

    — Нет, не помру! — яростно отозвалась девочка в паузе между двумя приступами лающего, захлёбывающегося кашля. — Вот назло не помру.

    — Так не помирай, — кивнула женщина. — Кому ж тут какое зло?