Шесть невозможных невозможностей

Это ее немного взбодрило. Некоторые не видят в сарказме ничего смешного, но в нашей семье принято подтрунивать друг над другом. В нашей ужавшейся семье. В нашей сузившейся на треть семье.

Если вас интересует, как мама ощущает себя в ситуации «мой муж – гей», мне кажется, она почти в порядке. Хотя трудно сказать наверняка. В ответ на вопрос о самочувствии она неизменно отшучивается: «Меня отвергли, но не сломали», или «Мне горько, но я свыкаюсь», или «Задета честь, но к черту месть».

Здесь, по крайней мере, я не слышу, как она плачет по ночам.

Из соседнего дома тоже не доносится ни звука, хотя я прикладывался ухом ко всем доступным местам нашей общей стены – пока не вспомнил, что краска, скорее всего, старая, на основе свинца, а значит, токсичная. Теперь к перечню моих среднесрочных тревог добавилась долгая мучительная смерть.

Только иногда на чердаке слышится царапанье и глухой стук.

Я исследовал причины шума и обнаружил кое-что любопытное. А найдя это, встал перед выбором. Возможно, я выбрал неправильно. Дважды. И до сих пор пытаюсь понять, почему я поступил именно так.

Я обсудил это с Говардом. Знать бы, что он об этом думает. Мне показалось, что, скорее, не одобряет. Сложно сказать. Я только осваиваю собачью азбуку, а он свободно владеет человеческим языком. Причем не только английским. Он читает мысли. От этого мне не по себе.

Мама могла бы помочь с моральными заморочками, но она в последнее время вне игры – переживает расставание и пытается наладить собственный бизнес. И это стало причиной очередной схватки с «козлами» из Общества охраны исторических зданий.

Еще маме пришлось слегка модернизировать кухню: повесить полки и заменить плиту с холодильником.

– Надеюсь, мы наконец избавились от грызунов, – сказала она. – Ни в коем случае не проговорись о них в присутствии заказчиков, Дэн.

– Даже мне хватает ума понять, что крысы – не украшение общепита, – сказал я, слегка уязвленный.

– Забудь это слово! Я все еще под впечатлением.

Она намерена печь свадебные торты. Не каждому, переживающему разрыв брачных уз, придет в голову такая идея, но в нашем доме уважают не только сарказм, но и иронию.

5

Я открываю дверь Фреду – очкастому, прыщавому, улыбающемуся Фреду.

– Друг мой, – говорю я.

Долгая пауза.

– Друг мой, – отвечает он.

Как здорово встретиться снова.

Долгая пауза – из песни группы «The Go-Betweens» «Друг по рок-н-роллу», которая часто звучала в маминой машине, когда мы ехали из школы домой. Там между двумя строчками оч-чень долгий проигрыш, и маленькими мы почему-то принимались ржать в ожидании второй строчки.

А потом мама тоже начинала смеяться и говорила:

– Имейте уважение. Это одна из моих любимых групп.

Меня бросает в озноб при мысли, что тогда она была по-настоящему счастлива, а сейчас – беспечно улыбается при мне и мрачнеет, когда считает, что я ее не вижу.

Я делаю шаг назад и впускаю Фреда.

Он сразу чувствует запах.

– Чувак, дело дрянь. Я думал, ты преувеличиваешь.

– Плохо только первые пять минут, потом принюхиваешься.

Мы задерживаемся в холле, где слышится мамин голос – она говорит по телефону.

– И на что я должна его кормить? Он растет. И это все равно расходы, Роб, хотя он ходит в школу.

Мы с Фредом переглядываемся. Я кашляю. Будь на его месте кто-нибудь другой – сгорел бы со стыда.

– Потом образуется, – шепчет он. – Первые несколько месяцев – хуже всего.

Мы направляемся в гостиную на первом этаже. Здесь – как в музее. Как будто один огромный дом поглотил содержимое трех других.

Поведя рукой в сторону заставленной каминной доски, я говорю:

– Произведения искусства, Фред, наслаждайся.

– Да-да, благодарю, потому что носу не до наслаждений.

Я отдергиваю полинялую бархатную штору, чтобы сцена была лучше освещена.

Фред оглядывается.

– Боже мой, сроду не видал столько… хлама.

Я принимаюсь объяснять.

– Лаковые стулья эпохи Регентства в японском стиле с голубиными сиденьями…

– Это когда же было Регентство в японском стиле?

– Это мебель лакировали в японском стиле. А голубями…

– Набивали подушки.

– Их перьями. Само собой, мертвых голубей в сиденьях не было.

Фред пихает меня.

– Это я допер, мозгокрут.

Нет ничего приятнее, чем выглядеть дураком в глазах друга. Приятнее только видеть Эстель. Так странно, что Фред ничего не знает про меня и про нее. Я пока не готов рассказать ему.

– Вот английский столик «Пембрук», по периметру инкрустированный самшитом. А эта пузатая фиговина – чайная шкатулка а-ля Буль, – говорю я, вспоминая объяснения Поузи.

– Из чего этот буль-буль? – интересуется Фред.

– Из панциря черепахи, инкрустированного латунью. Буль – так звали чувака, придумавшего этот стиль.

– Ясненько.

– А теперь зацени это. – Я подвожу Фреда к столу-бюро. – Рококо, золоченая бронза, и загляни-ка под него…

Фред опускается на пол и смотрит под стол.

– Изнутри плохо отполирован. Совсем шершавый, – говорит он.

– Это бесспорный признак того, что он настоящий. У подделок внутренняя сторона более гладкая.

– Сколько стоит?

– Пятьдесят кусков с гаком.

Я улавливаю ход его преступных мыслей.