Шесть ночей. Он и она (СИ)

В Медицинском блоке все – от пола до потолка – такое ослепительно белое, что режет глаза. Размеренный писк десятка компьютеров возле поста медсестры, гул вентиляторов, особенно заметный на этой глубине, и больше ничего – тишина, которую можно пощупать. А Гейл все равно идет: направо, дверь в конце коридора, за ней крохотная комната со стеклянной стеной.

Китнисс похожа на статую: бледная, в лице ни кровинки, взгляд почти стеклянный. Не моргая, она смотрит прямо перед собой, не замечает даже, как он нарушает ее одиночество, – вся поглощена тем, что творится по ту сторону стекла.

Гейл становится рядом, молчит, поджимает губы. Злые слова рвутся с языка, хотят ужалить ее, но это он уже пробовал, а барьер из отчуждения, который Китнисс воздвигла между ними, стал, кажется, только толще. Он вздыхает, старается сохранить хотя бы видимое спокойствие.

– Тебе надо поспать.

Она даже не вздрагивает от звука его голоса, нарушившего тишину. Ее ресницы не дрожат, и дыхание не меняет размеренного ритма. Гейлу больно видеть, во что превратилась девушка, чьи глаза пылали огнем. Она словно выгорела изнутри, оставив лишь пустую оболочку, которая ест, иногда спит, может даже разговаривать, но все равно продолжает не жить – существовать.

Он думал, что сделает ее счастливой, если вернет Мелларка. Гейл так решил: отдал ее тому, без кого она погибала. А оказалось – сделал только хуже. Пит изменился. Она не сумела справиться с этим. Ирония. Она не с Питом – это сладко. Она все-таки погибла – от этого тянет горечью, выворачивающей внутренности.

Гейл отступает на шаг, растерянно оглядывается: коморка, в которой они стоят, метр на метр, – клетка, но Сойка не бьется о прутья, ее крылья безвольно опущены вниз. А за стеклом, тревожно вздрагивая от кошмаров, дремлет Пит Мелларк. Ремни, стягивающие его запястья, оставили красные следы на светлой коже; синяки, полученные в Капитолии, почти сошли, но вместо них расцвели новые.

Гейлу не нравится видеть Пита таким.

«Это не честно», – бьется в подкорке настойчивая мысль.

Никто не заслуживает подобного. И это еще одна причина, почему Гейл ненавидит Капитолий, жаждет крови Сноу. Месть за каждого. Месть за Китнисс. За себя самого.

– Надо жить дальше.

Гейл становится вплотную к ней, ее спина почти касается его груди. Они давно не были так близко, слишком многое изменилось: мир вокруг, они сами. Уже безвозвратно, насовсем.

И все же, солнце над Тринадцатым садится, чтобы подняться снова. Они еще дышат, их сердца качают кровь, разнося ее по венам. Живые! Живые, живые! Только Китнисс, будто, позабыла об этом, погребла себя заживо под толстым слоем пепла, оставшегося от того, кого когда-то звали Питом Мелларком.

Ее напарник, союзник. Друг, жених. Любимый. От последнего Гейл морщится, его собственные чувства по-прежнему отзываются ревностью, но он подавляет их. Ему проще смириться, принять все, как есть, а не грызть себя изнутри, повторяя безнадежное «если бы»…

Он касается ее плеча, сжимает пальцы. Ощущает тепло женского тела, почти позабытое, но все еще беспокоящее.

– Забудь. Иди дальше. Оставь его.

Гейл не договаривает – Китнисс начинает вздрагивать, всхлипывать, и новые ручьи слез стекают по острому лицу. Он обхватывает ее крепкими руками, разворачивает к себе, прижимает до боли в груди. Его губы касаются ее макушки, Гейл безмолвно открывает рот, чтобы тут же закрыть снова. Ее ладошки на его пояснице, горячие капли на плече, и запах кожи, кажущийся ему болезненно родным.

– Я… не… хочу… – прерываясь, шепчет Китнисс.

И он не знает, чего она не хочет: оставить, забыть? Но он почти уверен, что в ее словах куда больше: она не хочет жить, не знает как, не умеет.

Его поцелуи становятся чаще, отчаяннее, ее волосы щекочут его лицо. Гейлу практически нужно, чтобы она откликнулась, отозвалась.

– Не говори так, – хрипит он, – ты сильная, ты живучая! Китнисс, ты через столькое прошла! Я в тебя верю, ты сумеешь…

Она трясет головой, и рыдания набирают силу. Гейл никогда не видел ее такой, совершенно разбитой и настолько открытой перед ним в своем горе. Он стискивает ее в объятиях, душит, старается быть той крепостью, за стенами которой она могла бы переждать непогоду.

Гейл не сомневается, что ей нужен всего лишь толчок, чтобы распахнуть глаза и, набрав воздуха в легкие, расправить крылья. Она – вольная птица, должна быть такой, ей нужно быть такой. Он сжимает пальцами ее подбородок, приподнимает заплаканное лицо, а потом касается своими жесткими губами ее влажных и вздрагивающих.

Китнисс не реагирует, будто не замечает поцелуя. Гейл прикусывает ее губу, посасывает. Его собственные глаза закрыты, а чувства, давно запертые в темный уголок души, вырываются наружу. Он все еще ее любит. Так, как никого не любил: беззаветно, до предела искренне.

Его руки скользят в ее волосах, путают их, сплетают узелки, он хочет Китнисс – всю, целиком, без остатка. Она нужна как воздух, ему без нее плохо…

– Гейл? – ее удивленный стон выдает сомнения, но Гейл не дает ей опомниться – жмется еще крепче, целует жарче.