Шесть шестых

— Вы смотрите то, что сами выбираете, Арсений Петрович.

— Я хочу это смотреть?! — Колапушин задохнулся от возмущения.

— Ну, не вы лично. Но мы же не можем делать программы, опираясь на мнение одного, пусть даже и очень умного, телезрителя. Мы должны учитывать мнения всех телезрителей, Арсений Петрович! А они хотят смотреть именно такие передачи.

— И откуда же вам так хорошо известно мнение всех телезрителей? — саркастически спросил Колапушин.

— А вот тот самый рейтинг, который вам так не нравится. Хотите — верьте, хотите — нет, но это очень точный показатель зрительских предпочтений. Мы обязаны прислушиваться к мнению зрителей — иначе просто не выживем. Ни один серьезный рекламодатель не даст свою рекламу в программы с низким рейтингом, и мы попросту останемся без денег!

— То есть вы хотите сказать, что содержание программ вам диктуют сами телезрители?

— Совершенно верно, Арсений Петрович! Не впрямую, конечно, но смысл именно таков! Содержание передач нам диктует общество! А мы просто зеркало этого общества, поймите! Согласен — кривое, треснувшее, грязное, но только зеркало! В котором вы видите самих себя. И эту проблему только на уровне телевидения решить невозможно — уверяю вас.

— И кто же должен ее решать, по-вашему?

Смолин неопределенно пожал плечами:

— Не знаю… Государство… Общество… Госдума, правительство, президент. Но только не с помощью громких слов, которых я слышал уже в своей жизни предостаточно. Телевидение — дорогая игрушка, очень дорогая, Арсений Петрович! И если не будут решены вопросы с источниками его финансирования, все громкие слова так и останутся пустым сотрясением воздуха, уверяю вас. Музыку всегда заказывает тот, кто за нее платит. За все надо платить!

— За все надо платить, — задумчиво повторил слова Смолина Колапушин. — За все… За все платить… Вы правда перевели вдове Троекурова пятьдесят тысяч долларов?

— Перевел. Вы считаете, этого мало?

— Знаете… Раз уж у нас с вами получился такой разговор, давайте-ка я вам кое-что расскажу и покажу. Может быть, тогда вы лучше поймете, что я имел в виду, ругая ваши программы. Я считаю, что случившееся — прямой результат вашей деятельности! — Колапушин встал и, обогнув свой письменный стол, пошел к шкафу, на полке которого стопкой лежали видеокассеты с записью игры «Шесть шестых».

— Ну вот, теперь вы все знаете. — Арсений Петрович остановил видеомагнитофон на стоп-кадре с крупным планом весело улыбающегося Троекурова. — Я не стану показывать дальше — у вас же у самих есть все эти пленки, — можете сами проверить правдивость моих слов.

— Тезка-тезка… — тяжело вздохнул Смолин, до этого только молча смотревший на экран и слушавший объяснения Колапушина.

— Он что, был так падок на деньги?

— Он любил деньги, как и все нормальные люди. Но дело совсем не в этом.

— А в чем же?

— Знаете, у врачей есть такой термин — «неоперабельный рак». Вот у него был как раз такой. Он не протянул бы и года, Арсений Петрович.

— Да, на вскрытии это определили. Но мы еще не успели выяснить, было ли ему самому об этом известно. Оказывается, было. Он что, сам рассказал вам об этом?

— Он не рассказывал об этом никому. Даже жене. Теперь вы понимаете, почему он на это все пошел?

— Понимаю, Борис Евгеньевич. Скажите… Если Троекуров никому не рассказывал о своей болезни, то как же узнали о ней вы?

— Я стремлюсь знать о своих людях как можно больше. Особенно о тех, кто связан с деньгами. Он обращался в одну частную клинику, я дам вам ее координаты. У нас спасти бы его уже не смогли — он слишком все запустил. Ему, правда, порекомендовали поехать в Германию, но, насколько я понял, и там смогли бы только ненадолго отсрочить конец.

— Опять ваша служба безопасности? — Колапушин скривил губы и укоризненно покачал головой. — Вы пользуетесь очень некрасивыми методами!

— Некрасивыми?! — Смолин широким жестом показал на телеэкран с улыбающимся Борисом Троекуровым. — Если бы вы только знали, Арсений Петрович, сколько раз меня и предавали, и продавали…

— Все равно ваши методы мне абсолютно не нравятся! К тому же они совершенно незаконны! Кстати, о законах… Вы ведь можете теперь потребовать назад свои пятьдесят тысяч долларов.

— Вероятно, могу. Но я не стану этого делать.

Колапушин посмотрел на Смолина с удивлением:

— Почему? Троекуров же был преступником — вы сами это видели!

— За свое преступление он уже расплатился, и слишком дорого. Вы же понимаете, почему он пошел на это. А я не стану отбирать деньги у вдовы с ребенком. Ей и так придется несладко, особенно после того, как вы сами обо всем этом расскажете с экрана.

— Вы неожиданный человек, Борис Евгеньевич! Не удивлюсь, если вы знаете, кто за всем этим стоит.

— Теперь знаю. Но вам не скажу.

— Опять ваша служба безопасности? — понимающе покивал Колапушин.

— Нет, они не докопались. Они же ничего не знали про эту пресловутую радугу. А вы мне ничего о ней не сказали. Хотя уже и тогда знали, как я понял.

— И вы на меня обиделись и не желаете поэтому назвать мне имя преступника?