Шесть цифр

— Но психиатр — это… — непонимающе посмотрела на него женщина. — Ей сейчас понадобится…

— Это газовая камера, — веско сказал доктор. — Для вашей дочери психиатр — это газовая камера. Пока вы это не осознаете, вам не нужно с ней общаться.

— Но… Это моя дочь! Я имею право! — воскликнула женщина, мгновенно забывшая, о чем молила бога долгими ночами.

— Если будет необходимо, мы избавим вас от этого права, — жестко произнес присоединившийся к ним сотрудник посольства. — Это дочь нашего народа, и, если будет нужно… — в его голосе прозвучала нешуточная угроза.

— Но я же… Я же как лучше… — миссис Грейнджер искренне не понимала, что она говорит не так, а ее муж только вздыхал.

— Пойдемте, — предложил чиновник. — Это тема для другого разговора.

Марк раздумывал о том, почему его жена ведет себя именно так. Почему она готова стать врагом собственному ребенку? Мистер Грейнджер не находил ответа на этот вопрос, но был благодарен сотрудникам посольства за вмешательство. Если бы Эмма открыла рот — они потеряли бы дочь. Настало время серьезно поговорить.

А Гермиона дрожала в руках Гарри, не в силах успокоиться. Юноша уже нажал кнопку вызова врача, которую ему показали. Перед внутренним взором девушки переплеталась миссис Грейнджер и Мария. Гермиона почти видела зев крематория, куда указывала мама со словами: «я забочусь о тебе».

— Так я и думал, — заявил вбежавший в комнату врач, после чего помог девушке выпить что-то белесое из пластикового стаканчика. — Сейчас станет легче.

— Что с ней? — Гарри сильно испугался за Гермиону.

— Видимо, не все хорошо у нее в семье было, — произнес доктор, погладив успокаивавшуюся девушку. — Вот и получилась какая-то ассоциация…

— Пси-пси-пси… — попыталась сказать Гермиона, но не смогла.

— Сейчас пройдет, — вздохнул врач. — Испугалась сильно твоя мэйделе…

Они говорили на идише. Гарри уже знал, что языком, на котором говорят евреи, является иврит, но почему-то в посольстве многие знали идиш, а говорить по-английски не хотелось самому Гарри. Почему именно ему не хотелось — он не понимал, зато отлично осознавал врач, учитывая детство парня.

— Вас никто в обиду не даст, — твердо произнес доктор. — Не будет ни психиатров, ни газовой камеры, ни крематория. Вам это гарантирует государство Израиль.

— Государство Израиль? — удивилась девушка, заикание которой пропало.

— Наша страна, родная, — прижав к себе Гермиону тихо произнес Гарри. — Леви говорил, что однажды…

— Так случилось, вам расскажут, — улыбнулся израильтянин, еще раз взглянув на подростков и вышел, оставив что-то на одеяле, которым были оба укрыты.

— Что это? — удивилась девушка, потянувшись к тонкой книжечке с подсвечником на обложке.

Менору Гарри, разумеется, не узнал — он ее никогда не видел. Но вот написанное по-английски прочел, уже понимая, какой подарок им обоим оставили. Пожалуй, именно это и было дороже всех слов, вместе взятых — маленькая тоненькая книжечка. Внутри обнаружились их фотографии. Гермиона смотрела на себя и тихо всхлипывала — себя в зеркале девушка доселе не видела.

— Это наша гарантия, Гермиона, — улыбнулся Гарри, все поняв. — Твоя и моя. Это паспорт.

— Как-то странно это выглядит для паспорта, — отозвалась девушка, привыкшая к виду паспорта Великобритании.

— Тут написано, что мы с тобой граждане Израиля, — показал английский текст юноша. — Не англичане, понимаешь?

— Значит… Не будет Хогвартса? — сделала вывод Гермиона, улыбнувшись. — И… мама не страшная, потому что защищают?

— А почему ты считаешь, что мама страшная? — поинтересовался Гарри, не понимавший, как можно бояться родителей. Можно сказать, что сирота идеализировал само это понятие.

— Мама, она как Мария… — попыталась объяснить девушка. — Для моего блага… И еще сама потом спасибо скажу…

— Била… — понял юноша, не принимавший подобного. По его мнению, девочек бить было запрещено, да и Леви говорил…

Что делала Мария и как это обосновывала, Гарри уже знал. Гермиона исповедовалась пока они ехали, совершенно не боясь его реакции, а только потому, что ей самой это было нужно. Поэтому теперь уже юноша все отлично понимал, не представляя, правда, сможет ли девушка принять и простить маму. «Это для твоего блага, Гарри», — вспомнил он слова Дамблдора.

— Я некрасивая… — всхлипнула разглядывавшая паспорт Гермиона. — Просто уродина…

— Ты очень красивая, — честно ответил Гарри. — Просто чудо какая…

— Поцелуй меня, — попросила девушка, глядя на него влажными глазами.

Преодолевая неожиданную робость, юноша прикоснулся своими губами к губам той, что была смыслом его жизни. Губы сомкнулись, на минуту даже показалось, что здание посольства вздрогнуло, но это не отвлекло Гарри. Касаться Гермиону еще и так было очень волнующим, да и девушке явно понравилась нежность первого поцелуя.

— Я тебе не противна? — тихо спросила она. — Ведь меня трогали, и еще что-то делали…

— Ты самая лучшая на свете, — ответил ей Гарри, повторяя прикосновение губами. — ты не можешь быть противной. Я живу только потому, что есть ты.