Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Однажды при мне к ней подкатил доктор Волохов в тот момент, когда Тамара сидела за столом и старательно заполняла сводки движения больных.

— Тамарка! — начал Волохов без особой разведки. — Когда ты мне дашь? А то уж полгода динамишь!

— Слушай, Вить, — спокойно ответила Тамара, не отводя глаз от бумаг. — Я сейчас не могу!

— Интересное дело! — возмутился Волохов. — А когда? Что, еще полгода ждать?

— Я ведь замуж недавно вышла, — тяжело вздохнув, напомнила Тамара. — Он человек пожилой, если расстроится, с сердцем плохо стать может.

Очередной ее муж, сосед по подъезду на пять этажей выше, был военным летчиком на пенсии, старше Тамары чуть ли не вдвое. Она его так и звала: «Моя пенсия».

— А мы ему не скажем! — воодушевился Витя. — Нечего старика расстраивать!

— Да ты чего? — удивляясь такой наивности, вскинулась Тамара, впервые за весь разговор удостаивая Волохова взглядом. — Я ему первая все расскажу!

Постепенно медсестры первого набора, получив после семи лет отработки вожделенную московскую прописку, из реанимации стали переходить в другие, более спокойные отделения, где можно было на дежурстве спать по ночам, а то и вовсе спать дома. На смену им приходили совсем другие, семнадцатилетние выпускницы училищ, москвички и жительницы ближайших пригородов. Начальство было малость обескуражено этой ротацией, со старенькими не было проблем, ну как с крепостными. Для них любой доктор был божеством по определению, а уж начальство, пусть даже и мелкое, божеством в квадрате.

У новеньких и близко не было такой обреченной самоотверженности, как у старой гвардии, прописка была им не нужна, выходить замуж они особенно и не стремились, но почему-то у них это получалось само собой. К врачам они относились хоть и с уважением, но без излишнего подобострастия. Почти сразу все дисциплинарные и прочие строгости значительно ослабли, всем стало куда веселее, мне в особенности.

К тому же эти изменения весьма удачно совпали с кончиной Андропова, который мало того что свихнулся с этой своей трудовой дисциплиной, а вслед за ним, как это водится, свихнулось и все начальство — тогда врачей и сестер после ночного дежурства днем хватали на улице и волокли в околоток как тунеядцев, — так он еще чуть до третьей мировой дело не довел. Такие передачи по ящику стали показывать про Америку, что любо-дорого. Президент Рейган представал просто кровавым чудовищем, а народ, традиционно доверяющий телевизору, глубоко проникался увиденным.

— Я бы этого Рейгана, — мрачно сообщала заведующая нашей лабораторией Олимпиада Семеновна, — собственными руками придушила бы!

Она была женщиной серьезной, и я был уверен: если что, Олимпиада Семеновна не подведет.

Сестер первого призыва новенькие удивляли и раздражали. Главное, что вызывало осуждение, — это что у новеньких была еще другая, не связанная с работой жизнь. Новенькие ходили по своим, не больничным дискотекам, носили штаны-бананы и майки с надписями, а в отпуск ездили не на мамкин огород, а в Ялту или в Геленджик.

А еще стареньких очень обижало, что доктора в нашем отделении тут же стали проявлять повышенное внимание к этим абсолютно несерьезным вертихвосткам в белых халатиках. Помимо понятной ревности, старенькие были родом из деревень, где серьезность испокон веков считалась основной добродетелью.

Больница наша была красоты невероятной. Как внутри, так и снаружи. Знающие люди говорили, что это был то ли финский, то ли шведский проект, во всяком случае, она выгодно отличалась от прочих объектов столичного здравоохранения.

Плоская, длинная, словно шоколадка, поставленная на ребро.

Не случайно Семерку выбрали для медицинского обслуживания московской Олимпиады. Она и так была на загляденье, а к Олимпиаде из нее сделали и вовсе что-то немыслимое.

Дабы не осрамиться, почти в каждой палате поставили цветной телевизор, были настелены мраморные полы, открыта парикмахерская с мужским и женским залом, конференц-зал по вечерам превращался в кинотеатр, где больным на большом экране демонстрировались лучшие отечественные и зарубежные кинофильмы. На всех этажах были прикручены оповещающие таблички на двух языках — русском и английском. И все желающие могли узнать, что круглосуточное обслуживание будет Round the clock service, медсестра — это nurse, реанимационное отделение — Resuscitation department. В киоске на первом этаже продавали дефицитные грампластинки и хорошие книги, а в столовой — сигареты «Мальборо» и финское баночное пиво «Кофф».

На больничном газоне были разбиты клумбы в виде пяти олимпийских колец, а персоналу была выдана новенькая болгарская форма. Каждой службе полагался свой цвет. Терапевты расхаживали в голубом, лаборанты в розовом, анестезиологи и реаниматологи в сером, а хирурги, те и вовсе щеголяли в ядовито-оранжевом. Если бы сейчас на машине времени переместиться в восьмидесятый год и заглянуть в операционную, то неискушенный наблюдатель наверняка пришел бы к выводу, что бригада дворников-таджиков решила попытать счастья на новом для себя поприще.