Шестьдесят килограммов солнечного света

Он нагнулся: из светлоты в сумрак земляночного коридора. В его ушах до сих пор пел гром выстрела, и он не услышал разговора, который доносился в коридор, зато увидел людей в гостевой: хуторянин Сигюрлаус сидел на кровати, положив свои плотницкие руки на колени, а рядом с ним – круглолицая девушка, закутанная в семнадцать шалей, как куколка бабочки – в кокон. Вокруг глаз у нее была какая-то красная сыпь, а может, она была просто заплаканной, а нос – большой, с синими жилками, и толстая шея – в фиолетовых пятнах. Она уставилась большими сероватыми глазами на мальчика, остановившегося в коридоре возле дверей. Можно было видеть, что ее губы замерли посередине фразы. Теперь и Лауси поднял глаза и увидел своего мальчугана; они и не слышали, как он вошел: такова магия башмаков из овечьей кожи на земляном полу.

– Ну вот… да что… А где ты был? – наконец спросил старик.

– Они нашу лодку спрятали. Я ее не нашел.

– А? Да? Кто?

– По-моему, эти, в ботинках.

– Ага. Лодка далеко не уйдет. И ты вокруг фьорда обходил?

– Да.

– Вы так долго работали?

– Да.

– Весь солнечный свет на берег выгрузили? И полностью обработали, и засолили?

– А?

– А что там был за залп?

– Не знаю.

– Ложись-ка ты спать. Нам с Моуфрид надо тут немножко поговорить.

Она – его дочь? Или родственница? Над ними витала какая-то серьезность, которая была хуторянину-поэту совсем не к лицу, в его глазах читалось желание убежать, он слишком часто приглаживал тощей рукой прядки, окружавшие его голову. Девушка постоянно переводила взгляд с Лауси на Геста и сплетала у себя на коленях свои красноватые пальцы один с другим. И да, ему показалось, что атмосфера там как-то пахнет слезами. Этим утром на всех хуторах шли бои – в это-то распротролльское дивнопогодие! Гест на мгновение забылся и рассмотрел их получше. Что здесь делает эта девушка? Она будет у них жить? Сюда никогда не заходили гости. Они сидели на кровати для гостей – той самой, где в былые времена так часто лежал его отец Эйлив, мечтая о Мерике, – и напоминали две души – две судьбы, побежденные жизнью. Их что-то угнетало – но что?

Через три часа он очнулся в своей постели. Женщины уже встали, дети выбежали на улицу, но его разбудил пронзительный детский плач, доносившийся в бадстову из коридора. Вскоре в спальное помещение вошла хозяйка Сайбьёрг, ворча и ругаясь что есть мочи, – и напустилась на мальчика: «Эй, Гест! А ну, вставай! Ты ночь профукал, а дня тебе все равно не прогулять, а ну, ступай в загон для овец! Давай! Пока ты живешь здесь – быть тебе пастухом! Ты вчера сбежал и всех подвел, но больше не будешь!» В руках у нее была дымящаяся чашка, и она подала ее своей матери, которая, как и прежде, сидела на своем месте – своем славном местечке в этом мире, которое она десятилетиями не покидала со времен постройки этого хутора, за исключением тех минут, когда ей надо было справить нужду. Она сидела там и вязала, в прохладной сырости и полумраке под окошком в крыше – в это второе по красоте утро нынешнего лета. Хозяйка продолжала браниться, что, в общем, было не новостью, а вот тон у нее был новый:

– Вот уж эта потаскушка окаянная! Фу!

– Где он? – послышался голос старой Грандвёр.

– Ушел. Пропал. Трус несчастный.

– Куда он пошел?

– Сказал, лодку искать. Я спрашиваю: чтоб ее перевезти?

– А сколько ему лет?

– Мальчику-то? Сама слышишь: только что родился остолоп! Во время окота овец! Черт рогатый с красным пятном.

Хозяйка сейчас вернулась и, проходя мимо постели Геста, прибавила:

– Эй, вставай, кому говорю!

И она вновь умчалась, тряся фартуком и вея юбками, а ребенок все продолжал плакать где-то в передних помещениях – в гостевой? У супругов появился внук? Или внучатый племянник? И они не хотели брать его в дом? Из-за того, что то место уже было занято Гестом? И места для новых ртов здесь не было? Но ведь он мог бы заработать еще денег и заплатить за свое прожитье. И тут он вспомнил о той славной купюре – пяти норвежских кронах, где же они? Он встал, всклокоченный, невыспавшийся, и притянул к себе штаны. Да, они по-прежнему в кармане. Юный работник снова рассмотрел купюру – какая роскошь, какой билет в другой мир, в новые времена… Но тут в дверях снова показалась хозяйка и с небывалой силой обрушилась на него сквозь пронзительный детский плач:

– Чтоб ты после дойки валандался на Косе – нет, так дело не пойдет, твои обязанности – здесь!

– Но, может, она пригодится, – раздался голос старухи, которая явно имела в виду девушку, эту Моуфрид. – Например, она вам с дойкой может помогать.

– Я ее к овцам близко не подпущу! Она здесь не останется! – прогремела Сайбьёрг, затем скрылась в коридоре, бормоча: – Вот уж потаскуха чертова.

Гест напялил на себя одежку, натянул башмаки, затем метнул взгляд вглубь бадстовы, туда, где сидела вязальщица, и спросил:

– А ты знаешь, что такое французифилис?

Спицы на мгновение замерли, а она метнула взгляд через разделяющее их изголовье кровати, а затем вновь взялась за работу. Через один выдох она ответила:

– Язва греха.

– Язва греха? – задумчиво повторил мальчик.

– Всеблагой умеет наказывать.