Шестьдесят килограммов солнечного света

Но тут начало светать. В сугробе рассвет смутен, но там все, что ни происходит, воспринимается с радостью. Свет сочился внутрь лавины, словно вода в почву.

Сейчас Гест видел чуточку получше, чем прежде, и начал скрести вновь: осторожно, тщательно. И вот он вновь заметил у себя под подбородком темное пятно. Что это? Он разрыл еще лучше, отгреб ледяную кашу, а потом легонько погладил это пятно: оно было необычайно мягким. Это была макушка ребенка! Сейчас он ясно видел, как темные волосы, слипшиеся от сырости, окаймляли маленькую головку. Это он! Ольгейр! И тут на душе у Геста стало как у повитухи, которая увидела макушку ребенка в самый разгар родов.

Мальчика каким-то образом отбросило под него, ведь они лежали в кровати, плотно прижавшись друг к другу, – может, их удержала вместе Лаусина антилавинная веревка? Он жив? У Геста вновь пробудилась надежда, и он стал лучше разгребать вокруг детской головки – осторожно, слабо. Постепенно показался бинт, придерживающий повязку на глазу. Ничего себе – а вот и лоб уже видно! Он собрал всю свою недюжинную силу, и ему удалось так повернуться в тесноте, что под его грудью образовалось пустое пространство. Он разгреб себе еще места локтями и теперь мог лучше видеть, что у него внизу, и рыть вперед, по направлению к мальчику. Там, под глыбой грубозернистого снега, оказалось такое же пространство для дыхания, как то, которое спасло его самого. Мальчик все еще был румяным, все еще теплым, он дышал! Сквозь Геста пробежала теплая волна, и он пролепетал целую кучу ласковых слов и утешительных фраз, не переставая ворочаться и рыть, – и вот наконец мальчик повернул к нему глаз: это был не глаз Одина, а что-то другое – и большее! Этот взгляд доказывал не только что ребенок жив – но и то, что жив он сам! Что он – не где-то в грезах своего задремавшего «я», а именно здесь и сейчас, он с головой погружен в саму жизнь! Он еще никогда столь явственно это не чувствовал.

Они живы!

Малыш оставался невозмутим и сохранял безучастное выражение лица с дьявольским терпением, отчаянным мужеством.

Гест будил его каждые полчаса, как ему казалось (на самом деле это были, может, от силы пять минут), и смотрел ему в глаз до тех пор, пока мальчик снова не засыпал. Может, ребенок чувствовал себя просто отлично, так запакованный в пеленки? Но в конце концов внутренности начали ныть, ребенок плакал от голода, пока его не одолела усталость. Сам Гест не ослаблял внимания: это маленькое красное личико в белой дыре под ним заставляло его сосредоточиваться и постоянно надеяться на лучшее, он смотрел, как на лбу у Ольгейра зажигается красное пятно, когда тот плачет, и выключается, стоит ему замолкнуть, словно маяк, который указывает полумертвому дорогу прочь из царства смерти. Он думал, что вполне в состоянии пролежать здесь до первой оттепели.

Так прошло семь часов.

Наконец Гест услышал над собой человеческие голоса, а затем – что кто-то скребется. Он несколько раз звал их, но замолкал, как только Ольгейр поднимал плач. Его пугали громкие крики. Гест пытался утешать его из мерзлой дали, разделявшей их, и наконец ребенок затих. Но тогда и звук раскапывания над ними пропал. Целую вечность ничего не происходило, и вот снова послышались звуки – возня в снегу, приглушенная снегом же. В этот раз он решил молчать. И вдруг пламя в его боку кто-то раздул, а потом снова – еще больнее. Кто-то дергал за веревку!

Первое лицо, которое он увидел, было хмурое бесподбородое лицо Магнуса с Верхнего Обвала. А потом позади него стал виден Лауси, дрожащий в исподнем, надевший шерстяные варежки на ноги. К тому же кто-то накинул ему на плечи грубое пальто, и в итоге хозяин хутора выглядел совсем по-пасторски, не в последнюю очередь потому, что в его правой руке лежала маленькая книжечка. Его облегчение было омыто слезами:

– Мальчик мой, мальчик мой…

По небу ползли низкие тучи, и красок никаких вокруг не было, а воздух был наполнен духом мокро-тяжкого мороза. Фьорд представлял собой одну рябящую черно-белую картинку, хотя басовый тон моря был глубоко-зеленого цвета.

Гест не стал тратить время на изъявления радости, а сразу направил людей к снежной могиле, и вместе они подняли одноглазика наверх, в синеющие вечерние сумерки. Ребенок был явно изможден, но жизнь в нем билась – да еще как! Повязка с него слетела, и был виден покалеченный глаз, напоминающий сугробно-холодную овечью задницу. Третий копатель, очевидно, батрак или гость Магнуса, потный раскрасневшийся громила в шапке-капюшоне, взял Ольгейра на руки и начал нянчить. Чуть выше по склону Гест увидел еще спасателей, двое из них хлопотали вокруг угловатой кучи конечностей, лежавшей в снегу: это была то ли овца, то ли Грандвёр. Ага, а вот и Сньоулька: сидит на снегу, раскинув ноги, словно оглоушенный теленок. А что же стало с остальными?

– Хельга и Бальдюр погибли. И моя Сайбьёрг тоже, – сказал Сигюрлаус, повесив голову. – Нет в этом мире справедливости!