Шестьдесят килограммов солнечного света

По дороге Гест начал думать о той, которую сейчас вводят в семейную гостиную в далекой стране. Он ничего не мог с собой поделать – но его мысли все еще витали вокруг ее шеи и щек и до самых глаз – этих пьянящих глаз; отчего она так смотрела на него в прошлом году, когда он разговаривал с пастором? Она – самая красивая женщина в этом фьорде, если не на всей земле. А потом он стоял на ее территории и даже прятал свое лицо у нее на груди, под знаменем утешения, на том основании, что он еще ребенок – но внутри него уже проклевывался, как из яичной скорлупы, мужчина. Первый раз в объятья женщины он попал невероятно окольными путями, – и сейчас был захвачен ею – богиней мира деревянных домов Сусанной. Она вошла в церковь и прошествовала к мальчику с белым бантом, приподняла фату и склонилась над ним, нежно поцеловала его поцелуем утешения, который на удивление быстро превратился в гологрудое вожделение, а церемония – в непросыхающую свадьбу.

Да. Запоздалого конфирманта внезапно охватила похоть.

Он отложил ребенка (мальчик по-прежнему спал), расстегнул ширинку, повернулся спиной к горному склону, вынул свой детородный орган, ощутил, как его – стоящий – приятно овевает прохладный ветерок, и ему потребовалось всего несколько движений руки (и лицо Сусанны в воображении), чтобы отстреляться. Он даже испугался, когда белая капля изверглась на дальнее расстояние над фьордом и Косой: казалось, брызги пролетели над церковью и Мадаминым домом. Ничего себе! Раньше, в те немногие разы, когда он пробовал этим заниматься, из него едва что-то сочилось, словно слеза из глаза, гной из раны. Но все эти предыдущие попытки были халтурой, сопровождаемой муками совести (неужели Бог наказывает его за непристойность, оттягивая его конфирмацию?), подпорченной его первым знакомством с плотскими желаниями, этим неласковым, вином залитым французошхунством. К тому же он слышал, как старый врач гремел, обращаясь к мальчишкам с Косы: «Себя осквернять – это крайне опасно для здоровья! Вы ослепнете!»

И вот, он конфирмовался и наконец вошел в то сообщество христиан, которое так презирал его приемный отец, этот распутник, и черт возьми! – если уж Бог создал похоть и руки ровно такой длины – чего он еще ожидал от мальчишек?! Это ж думать надо было! Результат не заставил себя ждать, конфирмация подействовала как доза витаминов, и все месяцы без семяизвержения исторгнулись из него с такой бешеной силой. Если бы это все попало в женщину – то с лихвой хватило бы и ей самой, и ее матери, и бабушке. Ей-богу, он бы мог с помощью этого семени сети закидывать: ведь оно пролетело целых полпути до фьорда!

Он стоял под тем самым утесом, под которым укрывался работник Йоунас, когда начинял детьми Сньоульку – один раз в присутствии Эйлива.

Гест застегнул свои шерстяные портки, получше подтянул их, немного гордый собой и опьяненный от переполняющего его вожделения. Но потом он взглянул на ребенка и увидел, что тот открыл глазик – маленький бог любви, который второй глаз отдал за то, чтоб Гест очутился в объятьях прекрасной обольстительницы. Значит, малыш Ольгейр все видел? Это для него не вредно? Нет, черт возьми, ребенок мог смотреть только прямо вверх, думал Гест, когда я кончал; они глядели друг другу в глаза: маленький божок и большой Бог на небе. Сам Гест застукал Купакапу с Маллой-мамой на чердаке лавки, когда ему было шесть лет. Он не понял, чем они занимались, но его душа обрадовалась их занятию, ему показалось, что это логично. И после этого сердце мальчика признало Маллу своей настоящей матерью.

Гест поднял ребенка – белый сверток пеленок в белоснежных камнях под белесым небом, и подумал о том, как только что исторгнул из себя что-то белое. Сейчас все побелело, конечно же, скоро придет смерть…

Почему ему такое взбрело на ум?

Он поломал над этим голову и продолжил свой путь. Когда он вышел из-под утеса, то заметил, что народа на склоне горы больше не было. Значит, он эпатировал 78 470 человек? Он действительно тешил свою похоть перед всем народом? Он не мог сказать наверняка. Он даже не мог сказать, точно ли видел всех этих людей. Тут все слилось: ви́дение и виде́ние, потаенное и воплощенное, снег и бред. А может, и это семяметание – всего лишь фантазия?

Он улыбнулся всей этой мешанине, а также ребенку у себя на руках и пошел к хутору: собственная мужская мощь придала ему бодрости, а святость младенца – силы.

Глава 34 Белый конец

– Но ему нельзя здесь быть, – сказала Хельга.

– Тогда и я уйду, – ответил Гест.

– Что ты об этом так хлопочешь?

– Он мне родня.

– Не-ет!

– Да: он сын твоего дедушки, братик твоей мамы.

– Ты совсем рехнулся? Это просто ребенок, который родился от распутства.

– Распутство, распутство… А ребенок – это всегда ребенок. И он тебе родня.

– Если он мне родня, то я его не хочу. Брось его. На пустошь вынеси…