Шестьдесят килограммов солнечного света

Торговец стряхнул каплю со своего шланга и затем убрал его в ширинку, застегнулся и вынул сигару изо рта, раскачиваясь, шагнул к мальчику, стараясь сделать шаг пошире, чтоб не наступить в лужу из своего собственного мочевого пузыря, и из-за этого чуть не опрокинулся, потому что был пьян. Для подстраховки он ухватился за плечо нарядного мальчика, таким образом снова обрел равновесие, встал и произнес:

– Гест?

– Да.

– Гость, значит? – спросил он, а затем заплетающимся языком прибавил: – Гость здесь на празднике? Тогда пойдем в дом.

Он подтолкнул мальчика рукой, все еще лежавшей на юном плече, к дому, но Гест возразил:

– Нет, не на празднике. Я Гест. Меня зовут Гест.

Кажется, это затронуло сознание торговца, и он остановился и развернул мальчика к себе так, чтоб свет из окна лучше освещал его. И Гест сейчас тоже смог увидеть лицо своего бывшего отца, независимо от огонька сигары. Но вымоченный в вине мозг торговца застрял в той же колее:

– Значит, ты гость. Да? И так… так наряжен.

– Меня сегодня конфирмовали.

– Да? Ты… сегодня в церкви?

– Да.

– Так это ты был! И ты гость. А какой? Где ты гость?

– Да не гость я. Меня зовут так – Гест.

– Да? Так зовут? Да-а… Гест?

– Гест Эйливссон.

Тут до торговца что-то дошло, он вытаращил глаза и тяжко вздохнул, немного помолчал, затем склонил голову и немного подержал ее на своей вытянутой руке, которую так и не убрал с плеча мальчика, и наконец сказал:

– Эйливссон?

– Да.

– Гест Эйливссон?

– Да. А ты – Купакапа.

Купакапа. Торговец сартикулировал это слово губами, но из его рта вылетел только тихий звук зевка. И тут из дома раздались громкие голоса и заиграла гармонь. Начинались танцы. А Гест все не сводил глаз с лица напротив себя, этого зевающего вислощекого облика мягкости и человечности, этого лица, которое так долго было для него небесным ликом в ту пору, когда непогода была к нему несурова, а его жизнь была в надежном убежище. Когда он верил, что он и впрямь – сын торговца, один из радостных детей мироздания, один из счастливчиков, житель мира деревянных домов. Тогда это отеческое выражение лица значило для него все.

Губы торговца повторили слова, а его глаза мгновенно наполнились пьяными слезами, которые затем покатились на щеки и вниз, мимо битком набитых подглазных мешков, и далее по щекам, пропахшим аквавитом. Так он стоял некоторое время, давая своим чувствам течь за воротник перед лицом Геста и Бога, перед лицом ночи и фьорда, перед своим пропащим, но горячо любимым сыном, а потом сделал третью попытку произнести слово «Купакапа», и тут ему удалось произнести это слово так, что его отзвук донесся до Геста сквозь танцевальную музыку в доме. И за словом последовала церемония: торговец Копп повернулся своим туловищем, так что левая рука качнулась в сторону Геста, словно он хотел прижать сына к себе, но поскольку правая рука все еще застыла в горизонтальном положении на плече мальчика, ему не удалось сделать это – не удалось обнять его и прижать к себе, – вместо этого он держал его на расстоянии вытянутой руки, застыл на такой дистанции, продолжая плакать и бормотать волшебное слово:

– Купакапа…

Но тут собутыльники торговца закончили танцевать и приблизились к нему, голося, Гест смотрел, как они оттаскивают его прочь от него, в дом, где веселье. Задняя дверь закрылась за ними, и Гест остался стоять один в августовской ночи с белым бантиком в черной темноте.

Глава 32 Сейчас они видят…

Он проснулся под сложенным парусом в том углу Норвежского склада, куда сваливали всякий хлам, все еще наряженный для конфирмации, продрогший и голодный. Августовская ночь была такая же зябкая, как и светлым-светлая июньская, хотя первая, из-за темноты, казалась теплее. Его разбудили крики на норвежском и лязг инструментов и железок, которые волочили по полу. Он незамеченным вышел через заднюю дверь и вошел в серое царство, сельдяное и сырое: дома и корабли поглотила морось.

Он прошел на Норвежский причал и увидел, что шхуна и все суда Сёдаля исчезли: у норвега брачная ночь выдалась короткой. Затем он поспешил к Аквавыти, но там все спали мертвым сном, точно так же, как и в Мадамином доме. Он бродил по Косе, всеми покинутый. Народу на улице было мало, и за работой – мало, не считая норвежцев – плотников и бондарей, которые трудились не покладая рук за приоткрытой дверью склада: от них потоком выходили бочки, открытые, без крышек, их расставляли на сельдезасолочном помосте двое подростков, и Гест смотрел, как эти бочки заполняются там дождевой водой.

С неба ничего не лилось, но сама атмосфера была как будто напитана осадками; глаз не видел капель, пока они не проступали на шерстяной материи пиджака. Он почувствовал, что у него промокли плечи и спина, и укрылся в лавке.

– Ну, ты так и будешь ходить в костюме для конфирмации до самой свадьбы?

И хохот. Это Бальдвин Пухлый.