Шестьдесят килограммов солнечного света

вот, взгляните-ка все на эту красоту, на платье, за которое я заплатил и которое перевез через океан; а затем он положил на трость правую руку – большой кулак. Ни от кого не ускользнуло, что эта трость стала новой вехой в истории – начальной вехой нового Сегюльфьорда: эта норвежская лапища держала будущее городка – Сёдаль мог бы запросто хоть завтра все свернуть и уехать домой – и да, кстати, почему он вообще привел сюда свои капиталы? Наиболее вероятное объяснение – чтоб нажить еще большие капиталы, – но это никому не пришло в голову, здесь люди все еще были ошеломлены чудом начала и каждое событие воспринимали с удивлением, – штабеля бочек, выраставшие на глазах, заслоняли от них все причины, мотивы и последствия. Двадцать семь тысяч двести девяносто две бочки! И каждая – сто шестьдесят килограммов. По ночам, в убогих постелях, людям снились бочки, полные селедкой, они катались в их головах туда-сюда, их тащили баграми или отвозили на тачках.

Сельдезасолочная база сейчас стала даже больше, чем склад самого товарищества «Крона»!

Блистательный жених смотрел на свою невесту с замиранием сердца, а на своего рыбопромышленника – с гордостью, а они шагали навстречу ему и его счастью, этот миг был одной сплошной свежевыкрашенной сказкой, высотной грезой, сколоченной из свежих норвежских досок, с чужеземными горами и любящей девой-альвом! Очевидно, в начале этого лета он попал в земную мечту. Ни один человек на свете не переживал такого сильного блаженства, такого сильного вожделения, такой великой красоты, как он! И все это усиливалось ощущением чужестранности, всегда сопутствующим новым местам.

Когда отзвучал орган, стало слышно, как по стеклам барабанят капли. Арне не сводил глаз с невесты и ее губ, покрашенных красным. Они подчинили себе его сознание, словно сладчайший яд, так что дождь показался ему красным – кровавым; сейчас он пребывал не только в счастье, словно нож в торте, но и словно нож в ране – в убийстве: перед пастором – по колено в крови Преста. И вдруг на него нахлынуло все это: сгинувшая жизнь кока, тайна, которую они с ней разделили на двоих, которая объединила их в вине и низринула в пучину любви глубже, чем было дано другим. И в то же время он осознавал, что без всего этого они бы не стояли здесь сегодня. Тайна связала их и побудила к действиям. Теперь он понял это. У Сусанны было только два пути: или объявить, что он убийца, или выйти за него.

Эгертбрандсен заявил добряку хреппоправителю о пропаже кока, и тот записал это событие в книгу: «Пропал человек: Кок с судна «Марсей», М. Прест, датчанин, пьян». – И вот Прест-датчанин, кажется, пробудился к жизни в самый разгар свадебного ливня и захотел попасть хотя бы на застолье: сразу после всех церковных церемоний к Хавстейнну вбежали двое промокших мальчишек и сообщили, что на взморье за Углом нашли мертвое тело. Хреппоправитель велел оседлать двух лошадей и поспешил на встречу с покойником в сопровождении Магнуса Пустолодочного. Кок стал к этому времени совсем неузнаваем, раздулся от газов собственной злости и больше всего напоминал белого тюленя-хохлача. Если бы на нем не болтались остатки одежды, никто бы и не догадался, что это труп человека. Глаза после шести недель в море все еще были открытыми – и в бешенстве пялились из-под сердитых бровей на эту свадьбу, в которую и он внес свою лепту. Хавстейнн попросил Магнуса оттащить тело на склад – в этой мертвецкой прибавился третий покойник – и снова ускакал веселиться. Дождь кончился, а новобрачные перешли в Аквавыть, дом Эгертбрандсена, где капитан Мандаль устраивал пир для именитых людей городка и прибывших судов.

Гест держался на полянке между местом проведения застолья, складом товарищества «Крона» и лавкой «Трюм». Он только что конфирмовался – и притом был очень возбужден: он не сводил глаз с затылка человека в высокой шляпе, который вместе с Кристьяуном Трюмом поднимался на крыльцо Аквавыти. Перед ними виднелся пастор Ауртни, увлеченно беседующий с большим Сёдалем-тростеносцем.

Гест заметил этого человека еще в церкви, когда стоял у алтаря с белым бантом и блуждал глазами по рядам, пока пастор произносил преамбулу к венчанию на исландском и весьма закоченевшем датском. В четвертом ряду он увидел Лауси, который уставился прямо перед собой на спинку впереди стоящей скамьи и ни разу не поднял взгляда, хотя его соседи уже проглядели все глаза, рассматривая красоту невесты, когда она проходила мимо них. Как будто старик чувствовал какую-то угрозу себе от этого великолепия, и его серые глаза сверкали, застыв глубоко в складках наморщенного лица.