Шестьдесят рассказов

— Нет, «Мулен-Руж»!

— «Я потерял сон»!

— «Эль-байон», «Эль-байон»!

Незнакомец. Ну решайте скорее. А вам, Клара, какая песня больше всего по душе?

— О, мне страшно нравится «Уфемия»!

Он запел. Возможно, это был самообман, но я в жизни не слышал столь красивого голоса. Тембр такой чистый, светлый, чарующий, что у меня сердце дрогнуло. Он пел, а мы все слушали затаив дыхание. Потом загремели аплодисменты, крики: «Великолепно! Браво! Это бесподобно! Да вы же настоящий артист! Вам надо петь на радио, вы заработаете миллионы, поверьте моему слову. Спойте же еще что-нибудь!»

— Только при одном условии: вы все будете мне подпевать.

Это был странный хор. В разных концах города, далеко друг от друга, совершенно незнакомые люди, связанные лишь телефонными проводами, кто лежа в кровати, кто стоя в прихожей, кто устроившись на стуле, с волнением сжимали телефонную трубку. Никто больше не пытался глупо острить, поддеть другого, отпустить вульгарный комплимент. Благодаря таинственному незнакомцу, не пожелавшему назвать ни свое имя, ни возраст, ни тем более адрес, пятнадцать человек, никогда в глаза не видевшие друг друга, почувствовали себя друзьями. Каждый воображал, что беседует с необыкновенно красивыми молодыми женщинами, а тем хотелось верить, что их собеседник — интересный, богатый мужчина с бурным, романтическим прошлым. И где-то в центре стоял удивительный дирижер невидимого хора, каким-то волшебством заставлявший их парить высоко-высоко над черными крышами города. Он-то в полночь и объявил:

— А теперь, друзья мои, все. Уже поздно. Завтра мне рано вставать. Спасибо за приятный вечер…

В ответ — хор протестующих голосов:

— Нет-нет, нельзя же так сразу! Ну еще немного, хотя бы одну песенку, о, пожалуйста!

— Серьезно, больше не могу. Вы уж меня простите. Спокойной ночи, дамы и господа, чудесных вам сновидений, друзья.

У всех было такое чувство, будто их обидели. Сразу помрачнев, собеседники стали прощаться.

— Что поделаешь, раз так, спокойной ночи. Кто бы это мог быть? Ну что ж, спокойной ночи.

Все разбрелись кто куда. Внезапно город погрузился в ночное безмолвие. Лишь я стоял у телефона и напряженно вслушивался. И вот минуты две спустя незнакомец прошептал в трубку:

— Клара, это я… Ты слышишь меня, Клара?

— Да, — ответил нежный Кларин голосок. — Слышу. Но ты уверен, что все уже разошлись?

— Все, кроме одного, — добродушно отозвался незнакомец. — Он до сих пор только молчал и слушал.

Речь явно шла обо мне. С бьющимся сердцем я сразу же повесил трубку.

Кто это был? Ангел? Провидец? Мефистофель? А может, вечный дух странствий и приключений? Воплощение неожиданностей, поджидающих нас на каждом углу? Или просто надежда? Древняя, неумирающая надежда, которая таится всюду, даже в телефонных проводах, и способна освободить и возвысить человека.

43 ЗА ВЕТРОМ ВОСЛЕД

Хоронили учителя словесности Изидоро Медзаробу. За гробом шли сослуживцы, ученики, начальство, делегация колледжа имени Джамбаттисты Вико, актеры любительского театра. Для театра покойный сочинял пьесы на местном наречии под псевдонимом Добис Медзаба, впрочем, люди ходили на них не из интереса, а вроде как из сочувствия к автору. Траурная процессия тянулась в сторону церкви, как вдруг на ее пути, у дома 71 по улице Ньютона, появился Федерико Паньи, литературная знаменитость. Скорбящие онемели. Раньше всех нашелся господин в черном:

— Мы так тронуты, так тронуты, маэстро, вы просто не представляете! Ах, Доро, Доро, то-то бы порадовался, бедняжка! — И находчивый господин бесцеремонно выдернул из когорты непосредственно сопровождавших гроб самое незначительное лицо, по виду бедного родственника, и в образовавшуюся брешь вставил знаменитого поэта.

Паньи ничего не оставалось, как, придав собственной физиономии выражение приличествующей случаю скорби, пристроить левую руку к гробу и двинуться вместе со всеми. Правую он заложил за фалду добротного английского пальто.

Оно и к лучшему, подумал литератор, и говорить ни с кем не надо. Определенно к лучшему.