Шестьдесят рассказов

Все бессмысленно. Возможно, это глупости и ты мудрее меня, раз не требуешь многого от жизни. Может быть, ты права и не стоит зря травить душу. Но только я все равно хочу тебя видеть. Оставайся такой, какая ты есть, мы найдем способ быть вместе, и счастье все же улыбнется нам. Не важно, будет ли это день или ночь, лето или осень, пусть даже чужая страна, жалкая лачуга или заплеванная гостиница, — главное, чтобы ты была рядом. Я обещаю, что не стану прислушиваться к скрипу крыши, ни разу не взгляну, как плывут облака, и постараюсь не слышать музыку звуков и ветра. Я забуду об этих глупостях, которые так люблю. Я буду терпелив, когда мои слова покажутся тебе непонятными, и когда ты захочешь рассказать о том, что мне чуждо, и даже когда будешь ворчать, что у нас мало денег и наряды твои вышли из моды. Нас не коснется так называемая поэзия, в нас не зародятся одни и те же мечты, и грусть, подруга любви, не посетит нас. Но ты будешь со мной. И поверь, мы сумеем быть вполне счастливыми без всяких затей, как счастливы вместе просто мужчина и просто женщина. И как это обычно бывает на свете.

Но я тут же вспоминаю, что ты от меня далеко, за сотни километров — даже трудно себе представить, как это много. Я не знаю, как ты живешь и что за мужчины тебя окружают; ты, наверное, улыбаешься им, как когда-то улыбалась мне. Прошло немного времени, и ты меня забыла. Даже имени, пожалуй, не вспомнишь. Я исчез из твоего мира, смешался с тысячью безликих теней. И все же я ни о ком, кроме тебя, не могу думать и утешаю себя тем, что разговариваю с тобой.

18 РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА

Мрачен и угрюм старый епископский дворец, из высоких готических стен сочится влага. Жутковато в нем длинными зимними ночами. При дворце — собор; он такой огромный, что и жизни не хватит обойти. В нем множество часовен и ризниц, куда в течение веков почти не ступала нога человека. Что может на Рождество в нем делать одинокий и строгий архиепископ, пока горожане предаются веселью? Чем разгонит он тоску? У всех есть какая-нибудь отрада: у малыша — паровозик и клоун, у его сестрички — новая кукла, у матери — ее дети; больной лелеет надежду, старый холостяк коротает вечер с приятелем, а пленник с трепетом прислушивается к голосу в соседней камере. Что же делает архиепископ? — думали-гадали горожане. Усердный дон Валентино, секретарь его высокопреосвященства, улыбался, слушая, как они спорят: ведь у архиепископа есть Бог. Когда в рождественскую ночь его высокопреосвященство стоит на коленях, один-одинешенек посреди пустынного, промерзшего собора, на него жалко смотреть. Но это только кажется. На самом деле он там не один. Он не ощущает холода, не чувствует себя покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму: неф заполнен до предела, даже двери закрываются с трудом, и хотя в храме не топлено, но стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов просыпаются белые черви и, выползая на поверхность, просовывают свои головы сквозь решетки исповедален.

Так выглядел собор в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не входило в обязанности дона Валентино, кроме рождественской елки, жареной индейки и шампанского, он старательно готовил для прелата молитвенную скамеечку. В тот вечер он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь постучали. «Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? — подумал дон Валентино. — Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не вовремя!»

И пошел открывать.

Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.

— Да у вас тут всюду Дух Божий! — воскликнул бродяга, блаженно оглядываясь. — И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать… Монсеньор, дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.

— Это не мое, это для его высокопреосвященства, — отвечал секретарь. — Он скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся ради святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божия. И потом, никакой я не монсеньор.

— Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати. Архиепископ даже не заметит.

— Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, собор закрыт. — И он выставил нищего на улицу, сунув ему пять лир.

Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентино растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным сводам: Бога там не было. И торжественное убранство — колонны, статуи, балдахины, канделябры — все вдруг утратило таинственный и праздничный вид, стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем оставалось не так много времени.

В смятении дон Валентино выглянул на улицу, окинул взглядом площадь. Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где же колокола, где церковное пение?

Дон Валентино шагнул в темноту и пошел по безбожным улицам, а вслед ему неслись звуки неистового веселья. Впрочем, он знал, куда идти.

Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство. Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, над ними витал Дух Божий.