Шестьдесят рассказов

В этом скоплении паров, почти в самом его центре, оставалось пока еще непристроенным только одно облако. Странно, подумал дон Антонио, все вокруг в непрерывном движении, а оно — нет. Среди этой кутерьмы облако вело себя спокойно, флегматично, будто чего-то дожидалось.

Но вот и оно пришло в движение; это было похоже на пробуждение питона, обманчивая медлительность которого таит в себе заряд коварной силы. Цвет у него был перламутрово-розовый, как у некоторых моллюсков. А эти округлые, вздутые щупальца… Какой сюрприз готовило оно, в какую форму намеревалось вылиться? Хотя у дона Антонио вроде бы еще не было достаточных оснований для выводов, особое, свойственное всем служителям церкви чутье уже подсказывало ему, что именно из этого получится.

Почувствовав, что краснеет, он опустил очи долу и стал смотреть на пол, где среди соломенной трухи валялись комки засохшей грязи, окурок (как он сюда попал?), какой-то ржавый гвоздь.

— Но безграничны, дети мои, милосердие Господне и Его благодать… — Произнося все это, он между тем прикидывал, сколько приблизительно времени понадобится, чтобы картина на небе сформировалась окончательно. Но посмотрит ли он на нее?

«Нет, нет, берегись, дон Антонио, не доверяйся, еще неизвестно, чем это для тебя обернется», — занудно нашептывал голос, рождающийся в минуты нашей слабости в глубине души, чтобы предостеречь нас от ложного шага.

Но тут же услышал он и другой голос — мягкий, дружественный, ободряющий нас, когда нам изменяет смелость. И этот голос говорил:

«Чего же ты испугался, достопочтенный? Какого-то невинного облачка? Вот если бы ты на него не посмотрел, тогда это и впрямь было бы дурным знаком, знаком того, что помыслы твои нечисты. Это же просто облако, ну сам подумай, какой тут может быть грех? Взгляни, достопочтенный, оно прекрасно!»

На мгновение дон Антонио заколебался. И этого было достаточно, чтобы веки его дрогнули и между ними образовалась маленькая щелочка. Видел он или не видел? Но образ чего-то порочного, непристойного и необыкновенно прекрасного уже отпечатался в его мозгу. Он тяжело задышал от какого-то неясного искушения. Значит, действительно ради него, дона Антонио, явились эти призраки и с неба бросили ему вызов своими наглыми намеками?

Быть может, этот великий искус специально придуман для слуг Господних? Но почему из стольких тысяч священников выбор пал именно на него? Он подумал о сказочной Фиваиде и еще о высоком и славном будущем, которое, возможно, его ждет. Дону Антонио захотелось побыть одному. Он торопливо осенил присутствующих крестным знамением, давая понять, что урок окончен. Мальчики, перешептываясь, ушли, и наконец воцарилась тишина.

Теперь он может бежать, даже запереться в какой-нибудь дальней комнате, откуда облаков не видно. Но бегство — не выход из положения. Это была бы капитуляция. Нет, помощи надо искать у Бога. И дон Антонио стал молиться — стиснув зубы, исступленно, как бегун, одолевающий последний километр дистанции.

Кто же победит? Сладострастное и кощунственное облако или он, со всей чистотой своих помыслов? И дон Антонио продолжал молиться. Почувствовав, что дух его достаточно окреп, он собрался с силами и поднял глаза.

Но в небе над Коль-Джана он не без разочарования увидел лишь бесформенные груды облаков с какими-то идиотскими очертаниями, клубы пара и липкого тумана, медленно расползавшиеся на отдельные клочья. И было совершенно ясно, что не могли эти облака ни мыслить, ни строить козни, ни подшучивать над молодыми деревенскими священниками. И уж конечно, не было им никакого дела ни до него, ни до его терзаний. Облака как облака. Да и в сводке метеостанции на этот день говорилось: «Погода преимущ. ясная, к вечеру возм. кучевая облачность. Ветер слабый. Температ. неизм.». А о дьяволе ни слова.

30 МАЛЕНЬКИЙ ТИРАН

Хотя мальчик Джорджо в семье считался чудом красоты, доброты и ума, он внушал страх. У всех в доме — отца, матери, деда и бабушки по отцу, служанок Анны и Иды — жизнь была отравлена его постоянными капризами, но никто не решился бы признаться в этом, напротив, все наперебой твердили, что нет на свете ребенка милее, ласковее и послушнее его. Каждый стремился превзойти остальных в этом безудержном восхвалении. И каждый панически боялся, что как-нибудь нечаянно доведет ребенка до слез: и не столько из-за самих слез — невелика важность, в конце концов, — сколько из-за неизбежных упреков взрослых. Действительно, под предлогом любви к малышу то один, то другой давали полную волю своим дурным наклонностям, одергивая остальных и шпионя за ними.