Шестеро вышли в путь. Роман

- Ты что же со стола не убрал? - сказала она, положила ковригу на лавку и убежала опять.

Бакин стал не торопясь убирать со стола. На столе, застеленном старой газетой, стояла чернильница-непроливайка, лежала школьная ручка и аккуратная пачка тетрадок. К каждой тетрадке была приклеена пестрой ленточкой голубая или розовая промокашка.

За таким столом должна была бы учить уроки аккуратная девочка с желтыми косичками. Странно было, что за ним работает пожилой, бородатый, сильный человек. В ленточках, которыми были приклеены промокашки, я без труда угадал заботливую Марусину руку.

- Слушай, Бакин, - сказал Андрей, - Катайков проезжал тут?

- А как же! - кивнул головой Бакин. - Целый, понимаешь, поезд. В двух колясках ехали, с гармонью, с песнями.

- Давно?

- Часа два назад. У Малокрошечного останавливались.

- Так, - сказал Харбов. - И долго там были?

- С полчаса. Слышно было - выпивали. Гармонь играла.

- Так. И куда поехали?

- Дальше, на Куганаволок.

- Так… - Харбов встал и подошел к окну. - Там будто бы спят? - спросил он, глядя на избу, стоявшую напротив.

- Кто его знает… - сказал Бакин. - Разве разберешь у него, когда он спит, когда нет. Его, видишь ли, жадность мучает, спать не дает.

- Слушай, Бакин, - решительно сказал Харбов, - у тебя деньги есть?

- Есть деньги. Тебе сколько надо?

- Рублей двадцать бы надо…

- У Маруси есть двадцать два рубля. От получки десять осталось да двенадцать мы отложили; когда дите будет - понадобится.

Харбов замялся. Страшно было брать эти деньги, которые Бакин, конечно, отдал бы не раздумывая.

- Видишь, какая вещь… - сказал Харбов поморщившись. И вдруг закончил совсем другим тоном: - Пойдем-ка в сени, поговорим.

Они вышли. Как только дверь за ними закрылась, дядька, который всегда думал о своем, рассудительно произнес:

- Вот ведь какая вещь! Женщины уже от них, от волков, уходят к нашему брату - трудовому человеку.

Мисаилов встал, прошелся по комнате и сел за стол у окна. Отвернувшись от нас, смотрел он напротив, на вывеску, висевшую над дверью большой избы: «Постоялый двор П. М. Малокрошечный».

- Никакого тут нет закона, - сказал он подчеркнуто спокойно. - Раз Маруся ушла к Бакину - значит, Бакин был лучше. А если бы лучше был Малокрошечный, получилось бы наоборот.

Он сказал это слишком спокойно, так спокойно, что каждому из нас было ясно: он говорит о себе и Булатове.

И тут взорвался Сема Силкин. Никогда нельзя было предсказать, из-за чего он взорвется. Он вскочил, подошел к окну и встал с другой стороны стола, упершись руками в край доски и упрямо наклонив голову.

- Ты это к тому говоришь, - сказал он, весь кипя яростью, - что, мол, Булатов лучше тебя? Мол, Ольга, этакая святая, выбрала и решила. А ты подумал о том, чего стоил бы Булатов без всех этих жемчугов и каменьев?

- Не на жемчуга Ольга польстилась, - хмуро сказал Мисаилов.

- Кто говорит о жемчугах! - Силкин кипел от ярости. - Если б она о жемчугах думала, я бы о ней говорить не стал. Да он-то из-за чего таким гоголем ходит? Из-за каменьев да золота. Табак-то какой!.. Восемнадцать способов ставить палатки знает, собака! А почему? В богатстве вырос. Чужие пот и кровь проживал.

- Правильно, Сила, - кивнул головой Тикачев.

- А что, в самом деле! - Силкин огляделся с победным видом. - Учился на наши кровные, на наши кровные барствовал, трубочку приучался курить. А хлеб для него кто растил? Мой батя растил. Что, Ольга не понимает, на чем вся его красота держится? Любая батрачка, которая грамоте не умеет, и та поймет, а Ольга Каменская не поняла!

- Ты, Вася, вот что сообрази, - рассудительно заговорил Тикачев, - в чем настоящая красота? В труде. Правильно? Вот у меня лицо машинным маслом вымазано и руки в масле. Всякий видит: я не бездельник, а пролетарий, самый полезный человек на земле. Значит, это меня украшает. Также и ты. По тебе видно, что ты рабочий; а по нему видно, что он паразит. Не понимаю, как Ольга не разобралась! Наверное, потому, что она из колеблющихся интеллигентских слоев. Но уж ты-то можешь разобраться. Ты-то рабочий человек. И не смеешь ты терять свою пролетарскую гордость! Не смеешь, понял?

- Ребята правы, - согласился Саша Девятин. - Богатые себя целые тысячелетия приукрашают. Писатели о них пишут, художники их рисуют. Как же им красиво не выглядеть! Трудящийся подвиг совершит, и то не так красиво получится, как барин трубку закурит. То, что Ольга сменяла тебя на Булатова, - ее дело. Важно, почему так получилось. А получилось так потому, что она фальшивую буржуазную красоту оценила выше настоящей красоты трудящегося человека. Значит, в ней буржуазных пережитков еще полным-полно, и мы это должны понимать.

Сейчас, тридцать лет спустя, записывая по памяти разговор, я вспоминаю отчетливо каждую подробность этой сцены: красный утренний свет за окном, Мисаилова, стоящего полуотвернувшись, нас, сидящих на лавке, дядькину воинственно торчащую, встрепанную бородку, возбужденного Силкина, Девятина, старающегося казаться спокойным.