Шестеро вышли в путь. Роман

- Вставайте, ребята. Будем бояться вместе.

Я поднялся и сел. Все уже сидели. Значит, все тоже только притворялись спящими.

- Дашь, Вася, закурить? - спросил Харбов. - Или мало махорки?

Мисаилов молча протянул ему табак и газету.

Неумело и долго свертывал Харбов папиросу, просыпал немного махорки и аккуратно ее собрал, отдал Мисаилову табак, взял спички, закурил, набрал в рот дыму и выпустил не затянувшись.

- Так чего ты, Сема? - спросил он. - Боязно, что ли?

- Выходит так, что все-таки я проглядел, - сказал Силкин. - Спать не спал, а ответ один: допустил.

- Знаешь, Сила, мы все себя винить можем. И я тоже недоглядел: они тут в лесу за шесть лет чему не научились! Откуда же нам с тобой их повадки знать!

- Ты, Сила, что! - вмешался Тикачев. - Я вот действительно виноват. Я их на след навел.

- Хорошие люди кругом, - сказал Харбов, - каяться любят. Я считаю - послать всех в монастырь и создать при монастыре комсомольский покаянный отряд.

- Нечего шутить! - вспылил Тикачев. - Ты мне вот что скажи, Андрюша. Классовая расстановка ясна? Ясна. В чем же дело? Почему они меня слушать не захотели? Это же против нашей науки выходит.

- Ух ты, миленький, - растроганно сказал Харбов, - как тебя марксистская наука обидела! Ты пять брошюр прочитал, пошел к людям, и вышло не по брошюре.

- Не балагань! - сказал Девятин. - Тут серьезный вопрос. Я вот, например, думаю, что наука написана про людей, а они здесь озверели. Это уже человекообразные, а не люди. Одно слово - «страшные сыроядцы».

- Вздор! - сказал Харбов. - Может, они и сыроядцы, а все равно люди. - Он помолчал. - Я вот, знаете, как-то шел по Петрозаводску, смотрел на людей и думал: некрасивых очень много. Один сутулится, у другого уши непомерно большие, у третьего до странности маленькие глаза; лбы попадаются такие низкие, что даже страшно смотреть. Черепа часто бывают неправильной формы, зубы очень у многих порченые. Все оттого, что много поколений плохо питалось, жили в дыму и копоти, работали непомерно много, мокли в подвалах, мерзли на чердаках. Вот до чего, понимаешь, капитализм людей довел! Не только капитализм, вообще классовое общество. Думаешь, одни тела изуродованы? У меня по уезду такие бывают истории, что ужас берет! Комсомолец, из бедноты, всем обязан советской власти - и вдруг отмочит такое, что не знаешь, как и быть. Что же, в отчаяние впадать? Людей, понимаешь, тысячи лет уродовали и умственно и физически, и все-таки построят социализм не ангелы с неба, а именно эти люди. Других взять неоткуда. И надо помнить, почему они такие, и понимать. Карать когда нужно, но понимать, что их тысячу лет… да что тысячу лет - тысячу поколений калечили, и что все-таки они построят социализм и от них произойдут на свет честные, умные, смелые, замечательно красивые люди. Надо не огорчаться, что столько темных, плохих, физически нездоровых, с больной психикой, а радоваться, что, несмотря ни на что, столько благороднейших, великолепных людей…

Харбов замолчал и отдал Мисаилову самокрутку:

- На, Вася, не могу курить. Сбереги. Кончится табак - пригодится.

- Может, и хватит табаку, - значительно сказал Девятин.

- Ерунда! - резко оборвал его Харбов. - У них положение хуже нашего. Патетюрин и Колька удрали, - значит, не сегодня, так завтра про их тайный лагерь узнают. Голову прозакладываю, что они сейчас побольше тебя, Саша, боятся!

- Да я не так и боюсь, - смущенно улыбнулся Саша, - только иногда нехорошие мысли приходят.

Загремел засов. Медленно раскрылись ворота. Бородач в лаптях и в черном мундире вошел, неся два ведра. В одном ведре была вода, в другом - каша. В открытые ворота мы увидели еще двух бородачей, направивших на нас винтовки. Первый бородач поставил ведра на землю, ворота прикрылись.

- Это что, - сказал Тикачев, - всего и еды, что каша? Бедно живете!

Бородач огляделся, присел на корточки и сказал:

- Слышь-ка, а как там?

- Что - как? - спросил Харбов.

- Стреляют нашего брата? - спросил бородач.

- Кто сам приходит, того не стреляют, - ответил Харбов и, делая вид, что ему совсем не интересно разговаривать, обратился к нам: - Давайте, ребята.

Бородач вытащил из кармана три деревянные ложки и протянул нам. Он молчал и поглядывал искоса. Харбов раздал ложки: мне, Девятину и Тикачеву.

- Ешьте! - скомандовал он.

Мы сели вокруг ведра. Каша была пустая, без масла, пригорелая - словом, дрянь ужасная. Но ели мы с удовольствием: мы очень проголодались.

Бородач сидел на корточках, искоса смотрел, как мы едим, и молчал.

- Плохая каша, - сказал Девятин. - Такую и едите?

Бородач кивнул головой и улыбнулся.

- Слышь-ка… - снова заговорил он и отвел глаза в сторону. - Побожись, что не стреляют нашего брата.

- Честное слово тебе говорю, - сказал Харбов.

Бородач помрачнел. Честное слово доверия ему не внушало.

- Да ну, - сказал Силкин, - будешь тут разводить принципиальность! - Он подошел к бородачу, перекрестился и сказал, глядя прямо ему в глаза: - Вот тебе крест святой, разрази меня на этом месте: если добровольно приходят, то никого не стреляют!

- И пускают домой? - спросил бородач.

- Если бедный человек, пускают.